В глухом сумраке тамбура Анна протянула мне тогда спешно оторванную бумажную полоску с адресом и прошептала:
– Ты наверно не приедешь… <…>
<…> Я искал. Быть может именно тогда я и понял, что наивность и упрямство, соединившись, имеют право называться любовью.
Адрес сохранился только наполовину:» …27—4, Анна Маро» <…>
<…> …Я часто, как только мог, приезжал в её город, каждый раз упрямо узнавая его очередные кварталы, беспокоил многих незнакомых людей, с надеждой вслушивался в голоса, оборачивался на точно такой же удивительный смех.
В те юные времена, в недолгие свои отпуска, точно и рискованно рассчитывая пересадки на дальних вокзалах, я каждый раз врывался на несколько часов в город Анны, бродил по его улицам, трепал толстые телефонные книги, с отчаянием спрашивал о ней добрых прохожих…
Ошибаясь все эти годы, я часто останавливал похожих женщин на улицах других приморских городов, несколько раз безуспешно мчался по адресам, которые мне указывали добросовестные справочные службы.
Я искал мою Анну.
Каждая осень была для меня каштановой, такой же солнечной и ярко-жёлтой.
В городах становилось тогда тесно и пусто.
И только просторы океана ненадолго успокаивали меня… <…>
<…> …Однажды нас, офицеров, пригласили на губернаторский бал в одной из портовых провинций Сенегала. После пяти месяцев морской жизни, скучно сжатой в стальной тесноте корабля, мы с искренней благодарностью приняли заунывное торжество официальных речей и громкие национальные напевы, затем мои коллеги дружной компанией принялись отмечать разнообразие и количество поданных напитков. Под вечер местная знать устроила танцы, а в маленьком уютном кинозале особняка для гостей показывали какой-то новый французский фильм. Я отдыхал в темноте зала, чувствуя сладкий аромат старых пальмовых листьев, вслушивался в музыку незнакомых слов и… Стукнуло в край тела моё тяжёлое сердце, заныло оно, стало трудно дышать. На близком экране вдруг появилось милое печальное лицо. Анна?! Всего лишь секунда прошла… Нет, просто очень похожая на неё актриса <…>
<…> С тягостным и долгим нетерпением ждал я окончания того рейса, разные люди говорили мне, что много работаю, что стал исполнителен и хмур. Часто и подолгу, безо всякой профессиональной штурманской надобности, подробно рассматривал я карты ближних африканских берегов. Долгими часами ночных вахт с тоской находил там странные одинокие названия городов, рек, гор и крохотных островов. Бухта Санта-Анна, через тысячи пустынных миль к югу – пролив Сент-Анн…
И я буду искать её, пока не… <…>»
На одной из остановок в вагон, расталкивая других пассажиров, ввалился грязный инвалид и сразу же начал привычно громко, перекрикивая шум и грохот подземки, просить у молчаливых людей денег.
Она вышла наверх, на пустынную улицу, не заметив поначалу, что погода так и не изменилась. Ночью, в дождь, без раскрытого зонта – благо. Можно просто плакать, можно размышлять, без помех, горько и тщательно.
В подъезде, на пути в квартиру, её встречал запах лифта; входную дверь, заслышав звук ключей, открыл привычно знакомый толстый человек.
– А хлеб ты купила? Заходила в магазин? Где хлеб?!
– Извини, нет. Устала, уже поздно…
– Я сколько раз просил тебя! Мне нужен хлеб, мне сейчас плохо без творога, я вообще не могу к вечеру без молочных продуктов!
Мужчина топал по коридору, размахивая большими руками, и кривлялся потным лицом.
– Я мог бы с большим успехом просить позаботиться обо мне любого незнакомого человека, чем родную сестру…
Она прислонилась к стене.
– Я уезжаю.
– Куда ещё? Поздно ведь. И ужин ещё не готов!
– Уезжаю.
Она громко, в голос зарыдала. Опустилась на пол. Вскочила, рванула дверь.
Вслед неслись громкие, ещё недавно справедливые слова.
– Ты же не можешь бросить меня! Анна, постой! Объясни хоть, что произошло… Нельзя тебе уезжать! Хочешь, я сварю нам спагетти, Анна?!
Простой ремень с тяжёлой пряжкой
Он не верил в богов. Никогда и ни в каких. А после того, как позволил судьбе с такой жестокой внезапностью схватить себя за горло, он перестал доверять и самому себе.
Каст сплюнул на землю и задумчиво растёр густой плевок башмаком.
Мелкие разноцветные лоскутки старой материи волшебно отражались в стекле тусклого кухонного окна. Худенькая молодая женщина, негромко напевая, подняла к слабому дневному свету иголку и обернулась.
– Мамочка, ты меня в чём-то подозреваешь?
В глубине тёмной комнаты, за старым обеденным столом маленькая кудрявая девочка внимательно примеряла растрёпанной кукле красную косынку.
Фарго улыбнулась.
– Почему ты так думаешь, моя Пиа?!
Поправив круглые очки, девочка лукаво посмотрела на маму.
– Глаза у тебя какие-то смущённые…
– Ты, наверно, хочешь сказать, прищуренные?
– Конечно, конечно же, мамочка!
В заботливом хозяйственном рукоделье Фарго и Пиа провели всё долгое утро, как, впрочем, и многие последние дни этой осени. В мягком кухонном спокойствии привычно пахло готовой едой, тикали на дальней стене почти неразличимые в сумраке потускневших обоев жестяные часы.
– Он пришёл…
Девочка вскочила, босиком пробежала по дощатому полу и быстрым ловким движением забралась на тёплые материнские колени.
Стукнула дальняя дверь, раздались в общем коридоре тяжёлые мужские шаги.
Каст повесил на крючок помятую фуражку, прямо в башмаках прошёл в угол, к эмалированному умывальнику, покряхтывая, вымыл руки.
– Давай побыстрей поедим, а то вечером в порту у меня будут дела.
Фарго молча сняла с плиты кастрюлю.
Не отнимая ладоней от робких глаз, прикрытых стёклышками металлических очков, Пиа настороженно смотрела на мать.
– А это тебе, держи…
Большой рукой Каст небрежно смахнул с кухонного стола обрывки ниток, завёрнутую в тряпочки куклу и положил на клеёнку оранжевый апельсин.
– Ты злой! Злой…! Ничего мне от тебя не надо!
Заливаясь слезами и всхлипывая, девочка подхватила с пола куклу и выбежала из кухни, с крохотной силой захлопнув за собой скрипучую коричневую дверь.
Задумчиво отламывая край большого хлеба, Каст промолчал, только легко, совсем не сердясь, пристукнул черенком ложки по гулкому столу и долгим взглядом посмотрел в мутное окно.
После обеда он прилёг на диван, с улыбкой заложив руки за голову.
