В парке часто падали старые деревья. Жители окраины всегда пользовались возможностью наготовить близких, бесплатных и не хлопотных дров. Некоторые даже ждали осенних штормов и заранее практично планировали дровяные работы. После выходных на аллеях и тропинках можно было видеть пятна ярких опилок и кучи слабых ненужных веток.
Соседи рубили не случайное, тихо умершее дерево. Топоры падали во что-то мягкое, глубоко оседая после каждого удара. Забор крайнего огорода мешал мальчику видеть всех сразу. Красный лицом Поздняков нацеливал большой кухонный нож, сердился в разные стороны, часто гулко повторял: «Ну-у-о-о, ка-ак же…!», бубнили непонятное другие мужики, радостно и уже негромко повизгивала дворничиха.
Протащил к дому тяжёлый велосипед шофёр Голубев. Унёс в квартиру какое-то громоздкое неровное пятно, быстро вышел, вскарабкался на седло и заскрипел педалями, издалека предупреждая сына, что возвращается.
Вывернулся из-за сарая тётки Ольгин муж, сбросил ношу за дырявой дверью, тщательно запер и подергал для верности замок. Побежал было, но спохватился, вытащил из коляски два ведра и припустился в парк уже ровней, позванивая самодельными дужками.
Обняв мокрый мешок и прижимая его к велосипедной раме, опять приволокся Голубев. Отдохнул, опустив голову, бросил велосипед и, приспособив мешок под себя, потащил его в коридор. Потом прибежал Витька, пряча под брезентом какие-то коряги. Проохала за заборами тётка Ольга, по очереди отрывая от земли неподъёмные ведра, поставила их на крыльцо, открыла дверь мужу, который, согнувшись, пёр на себе что-то большое, посмотрела по сторонам и унесла вёдра домой. Хлопнула дверь, щёлкнул замок.
Прямо к окну, в которое смотрел мальчик, шагал Поздняков. Он сопел, шёл твёрдо, выбирал на тропинке места посуше и целился пройти у самой стены по отмостке. Груз перевешивал, мешал осматривать путь, но Поздняков, изредка подбрасывая таз животом, перехватывал его удобнее за острые жестяные края и медленно шёл, глядя только себе под ноги.
Из таза тёмное лилось Позднякову на чистый плащ, попадало в сапоги, из-под сдвинутой шляпы Позднякова выбивались редкие и неожиданно длинные волосы.
Он приближался не таясь, не сгибаясь, согнуться и спрятаться ему не позволяла трудная ноша. В зелёном тазу торчком стояла лохматая звериная голова, губами ткнувшаяся в светлую грудь бухгалтерского плаща. Ровный глаз был направлен вниз и вперед, словно придирчиво осматривал то место, куда его несут. Кривое ухо чуть виднелось из-под маленьких ровных кусочков мяса, которыми до краёв был аккуратно заполнен таз. Сверху лежал чёрный нож.
Мальчик проболел неожиданно долго. Когда же врачи разрешили понемногу гулять, и он в первый раз вышел в весенний парк, одноклассник, внук дворничихи, подобрал с обочины круглый поцарапанный камешек и выстрелил из сильной рогатки ему в спину.
Туда, где сердце.
Просто так
Стальные шестерни угрюмо боролись, отнимая друг у друга чёрную жирную смазку. Изредка они отдыхали, но когда снова начинали с остервенением мять себя тупыми зубами, их схватка порождала наверху глухое и гулкое недовольство других механизмов. Запахи железа и тёплого молока смешивались в близкой темноте с острым запахом крови.
Крысы первыми узнали о том, что здесь стало на три жизни больше и вслепую рвали горячие лепестки щенячьих ушей, вспоминая вкус мяса.
Умоляющий писк размалывался стуком шестерён; боль, которую щенки пытались спрятать в наваленных сетях, подставляла крысам маленькие мягкие животы…
В палубном грохоте, залитом сверкающей водой, только собака слышала неслышные крики беды. Яркое солнце слезило глаза, когтями собака еле удерживала слабое тело на разлохматившихся досках палубы. От одного работающего человека к другому бросалась она, дрожа обвисшим брюхом. Падали из ослабевших челюстей куриные кости и в коричневые уголки рта стекала длинная слюна.
Железная дверь сетевого трюма, в котором остались её дети, пахла руками Боцмана. Согнутыми передними лапами собака цеплялась за ступеньки трапа; соски́, скользившие по гранёным перекладинам, оставляли на них мутные капли. У ног Боцмана собака легла, из пасти её вывалился ком разжёванных костей, связанных прядями усталой слюны. Собака уже потеряла запах рук, которые закрыли дверь, пока она искала пищу, не знала, к кому пришла за помощью, но из последних сил, поматывая головой и пытаясь выгнать из глаз тёмные круги, вцепилась в рабочую штанину Боцмана.
Медленно, не выпуская из зубов грубую ткань, собака перевернулась на спину. Звуков не стало. Толчками дергающейся в голове крови она поднимала взгляд навстречу каплям, скатывающимся по оранжевым штанам Боцмана. Собака не успела удивиться, увидев черный провал круглого рта и всё лицо человека, такое странно безглазое. Ей показалось, что на месте глаз Боцмана какие-то большие светлые отверстия, такого же цвета, как и окружавшее его голову небо. Сначала человеческий крик вспорол тёплую глухую тишину: «…беше-ная!», а затем стальной трос ударом обнял ввалившийся бок и вырвал из собачьего горла утробный багровый крик. Звуки, плеснувшись о гулкий рыжий борт плавбазы, остановили людей волнами тревоги.
В море крик – команда или беда. Или мольба о помощи…
Утро сушило росу, оставляя на всём тонкий хрустящий налёт соли. Солнце взлетало стремительным шаром, чтобы к середине дня устать и жарко зависнуть в небе. Собака осторожно, стараясь не поцарапаться, высунула морду в щель двери, осмотрелась и вышла на палубу в тень мачты. Судно содрогалось жизнью машины, волны, невидимо шуршащие у форштевня, разбегались вдалеке тёмными и беззвучными полосками.
Собака далеко отставила задние лапы, потянулась и громко зевнула. На палубе никого не было, только сверху, из-за блеска стёкол рулевой рубки на собаку смотрел Маленький Штурман. Она понюхала щель в деревянном настиле, нарочно шумно выдохнула, взметнув серебристое облачко сухих рыбьих чешуек, и легла на обсыхающую палубу, прикрыв тенью глаза. Лежала собака недолго. Внимательно наблюдая за Маленьким Штурманом, она убедилась, что он в рубке один и, лениво поднявшись, юркнула в сетевой трюм.
Медленно приближалась громада Старшего Брата. Три одинаковых мыса, красновато-жёлтых, похожих друг на друга курчавыми площадками зелени на вершинах и внезапными ватными кусочками прибоя у подножия, Маленький Штурман давно уже назвал для себя Братьями. Ему чаще всех приходилось прокладывать утренний курс, экономно прижимаясь к выступам запретных зон Братьев.
Океан застыл в штиле.
Шелест воды скрадывал малейшие неровности в гуле двигателя, всё вокруг было настолько равномерным и медленным, что любой посторонний звук или чёрточка на лице океана невольно привлекали внимание. В тени берега изредка кувыркались маленькие манты, проплыла по левому борту искалеченная деревянная бочка, рассы́пала цепочку капель и шлёпнулась в воду летучая рыбка. И вдруг на палубе что-то стало не так. Люди обычно отмечали свое пробуждение шумом, а это изменение было, вернее, старалось быть, тихим и незаметным. Маленький Штурман встал у открытого окна и улыбнулся. По палубе, протиснувшись под прислонённой к борту рабочей шлюпкой, тайным шагом спешила собака. Она боялась увидеть кого-нибудь из людей и старательно отводила взгляд от окон рубки, жёлтые глаза её испуганно дёргались, не в силах побороть инстинкт, призывающий замечать все опасности.
