– Конечно, конечно, я же не спорю!
Он, сожалея о том, что так значительно расстроил старика, несколько раз поклонился, пятясь к дверям. Но вспомнил кое-что и остановился.
– Да, она старая и грязная, но на обороте у неё есть вот такой знак…
В растерянности он обернулся в поисках карандаша, понял, что ему сейчас откажут во всём, твёрдо взял у горничной, стоявшей рядом с ним в прихожей, провожая, маленький блестящий поднос из полированного серебра, коротко выдохнул на него и одним движением нарисовал пальцем на получившемся ровном тумане простой вензель из двух букв.
– Вот…
Охнув, старик схватился за сердце и, ощупывая дрожащей рукой стену за собой, присел в кресло.
– Если вам это так важно, то я могу эту картинку сейчас принести…
– Стой! Ни в коем случае! Её нельзя просто так носить по улицам! Мы немедленно едем к вам! Где вы живёте?! Эльза, быстрее подайте моё пальто!
С утра взволнованный предстоящей хорошей работой, он и не заметил, как сильно за ночь подморозило.
Они быстро перешли городской мост, старик позабыл надеть шляпу и шёл, подпрыгивая, рядом с ним широкими шагами, размахивая тростью.
На краю пустынной рабочей дороги ровной цепочкой сидели десятка два ворон, склёвывая пунктир замёрзших жирных клякс, оставленных проехавшей на рассвете ранней помойной машиной.
– Милейший, вы просто не знаете… Это же безумие! Такой пейзаж! На моей картине – гавань Череминго! Все этюды и наброски этой картины считаются утраченными! Невозможная новость, невозможная…
– Они дорогие, ну, наброски-то эти?
Старик остановился, задохнувшись в возмущении морозным воздухом.
– Да за такую картину, какую нашли вы, если она вдруг окажется настоящей, вам могут заплатить столько денег, что хватит вылечить от безумия половину нашего глупого мира!
Он мог бы стать хорошим морским штурманом: правильно вычислил и падающие в нужный час лучи южного солнца, и высокий мыс, и большую рощу на дальней скале.
По карте он определил ближайшую к чужому городу небольшую остановку, и они с сыном вышли из поезда заранее.
Между станционными рельсами по жаркой угольной крошке метался заблудившийся черный лягушонок. Он поправил на плече поскрипывающую новенькими ремнями кожаную походную сумку, опустился на колено и, бережно подхватив лягушонка в большую ладонь, выпустил того в низкую траву на обочине.
Сухая степь ослепила их двоих ровным простором и непривычно густым запахом трав. Растерянно улыбаясь, Кит часто вытирал слабой ладошкой потный лоб и оглядывался.
– Выдержишь? Если что – говори, не стесняйся, возьму на плечо.
Он сам шёл коротко, примеряясь к маленьким шагам Кита, молчаливо бушевал кричащей душой, и скрипел зубами, стараясь не разрыдаться до срока.
С обрыва открылась широкая синяя ткань моря. Внизу, чуть вдалеке, раскинулся белый город. От внезапности увиденного прочно захватило дух, но молчать долго у них никак не получилось.
Изо всех сил закричал маленький Кит.
– Папа, папа! Смотри, это же наша картина!
Да, действительно, он рассчитал всё правильно и точно: и высокий мыс, и большую рощу на дальней скале…
Кит с жадным восторгом смотрел на блестящее море.
Влажный лоб, сияющие глаза, потная ладошка ослабела в сильной руке отца.
– Папа, а ты здесь снова будешь работать пиратом?
Он усмехнулся, пожал плечами.
Примерно через час молчаливого изумлённого пути он остановил смуглого чабана, первого встреченного ими на прибрежной тропе местного человека.
– Скажи-ка, приятель, – он лукаво взглянул на притихшего сына, – а где тут у вас, в Череминго, самая лучшая гостиница?
Первое дерево, и второе, и третье
И это была вся его жизнь, а другой нет и никогда не будет.
Летом достаточно было просто открыть окно и протянуть руки в густую зелёную бездну.
Листья высокого старого тополя существовали близко, изобильно и жадно, но в другие времена дерево всё-таки казалось ему мёртвым, тихо стучась в стекла его комнаты жёсткими чёрными ветками, опечаленными долгими январскими холодами.
А вот его матушка скончалась давно, и не столько от излишней старости, сколько по причине принятого ею непреклонного решения. Он с детства не умел, да и не хотел спорить с любезной матушкой, поэтому и в тот день, когда она пригласила его к себе и, угостив сладким чаем, твёрдо объявила о своей скоро назначенной кончине, он только согласно кивнул головой. В таком известии не было ничего неожиданного или излишне скорбного, он давно уже точно знал, что будет делать, оставшись один, и времени, чтобы правильно подготовиться к дальнейшему, у него оказалось в достатке.
На следующий же день после похорон он, заранее предупредив директора, но ни с кем не прощаясь, никого не запомнив по имени, не вышел на службу. Коротким незначительным усилием он вычеркнул из своей памяти все инструкции, дела и перечни различных важных обязанностей, скопившиеся там за долгие девятнадцать лет его безукоризненной работы регистратором в социальном отделе мэрии. Дышать сразу же стало легче, правда, мерзкий запах скучных посетителей, почти всегда влажных старушечьих одежд и их жёлтых зубных протезов сохранялся при нём ещё в течение долгих недель.
Потом он полностью, педантично и с подписями в нужных местах всех необходимых бумаг, рассчитался с хозяином меблированных комнат, где девятнадцать лет жил в квадратном мрачном помещении один, отдельно от матушки, и в этот же день въехал в её большую квартиру на пятом этаже старинного дома на респектабельной улице, прочно расположившейся в выгодном городском районе.
Громкими шагами он обошёл комнаты, выбрал одну, наиболее ему подходящую, остальные поочерёдно и прочно закрыл за ненадобностью. Проверил закрытые входные замки, потрогал надёжную цепочку. Захлопывая надолго тяжёлые двери, он знал, что справившись с этим неожиданным удовольствием, непременно сядет в кресло у заранее определённого им для себя окна.
Старый тополь… Он мечтал о нём долгие годы.
Прочный занавес зелёных листьев восторгом одного финального движения скрыл от него весь неинтересный мир, а его самого спрятал от остальных людей.
Это была свобода.
По утрам, рано, насколько было возможно, он выходил из дома за газетами.
В морозной темноте, если длились зимние месяцы, или же в рассветном летнем тумане он всегда недолго шёл одним и тем же путём, вдоль канала, по окраине старого парка.
Люди по сторонам существовали для него лишь редкими неопределёнными силуэтами, беззвучными и бесполезными.
Лица газетного продавца он ни разу за эти годы так и не увидал, довольствуясь тем, что сам, очень высокий, никогда не наклонялся к окошку киоска, а просто, без лишних слов, протягивал туда мелкие деньги.
