Расстеленную на траве карту дед придавил камнями по углам, опустил на неё широкую ладонь.
– Вот, вся эта земля, весь берег, аллея и эти дюны – ваши. Я купил землю несколько лет назад. Здесь, в самом начале аллеи, будет стоять дом…
Дед искоса взглянул на Марию.
– Ваш дом, если, конечно, вы с Анной такое захотите. Вот все необходимые бумаги по строительству, деньги рабочим уже заплачены, они готовы хоть завтра начинать работы…
Молчание.
Тревожась впечатлением, произведённым его словами на молодую девушку, старик поднялся, в смущении отряхивая пыль с колен.
– Ну, как? Тебе, надеюсь, нравится?
Некоторое время Мария не отвечала, пристально рассматривая мягкую даль зеленоватого моря, тёмные склоны ближних дюн, тревожно-красные листья одинаковых деревьев на аллее.
– А ты? Где будешь теперь ты?
Старик опустил голову.
– Я так привык ждать…
– Чего?
– Прощения. Разрешения прикоснуться к родному… Отвык думать о себе.
Мария тронула пальцами шов жёсткой куртки на высоком плече деда.
– А где ты живёшь?
– На той стороне бухты, там у меня есть небольшой домик у реки.
– Послушай, дед, а ты не хочешь теперь, после пережитого, думать обо всём этом как о выполненном деле? Ты всё смог, мы – рядом. А?
Старик усмехнулся, качнул головой.
– Ну же, дед, решайся?!
Теперь уже стройная девушка танцевала на вершине солнечной дюны, обнимая тонкими руками седого человека.
– Этот дом мы оставим Анне, она славная! И аллею… Будем часто приезжать сюда, к ней, в гости, ладно?!
– А ты…?
– Я – с тобой. Мне ведь нужно много времени, чтобы всегда очень хорошо думать о тебе, дед… Ты слишком долго был один.
Время улыбок
Однажды обычный октябрь надолго удивил его сердце.
Город, к середине той осени уже неприятно холодный, всё дальше и глубже остывающий после бессмысленного и ничем не запомнившегося лета, каждое утро почему-то именно ему протягивал ладонями мокрых от серого дождя улиц несколько прекрасных мгновений.
…Несмотря на большую, отчаянную жалость к себе, нужно было подниматься. Грозовой ветер всю ночь жестоко тревожил жестяные заборы, а глухие неприятности ждали его и вчера, да, судя по всему, продолжатся и завтра.
«Нужно держаться».
Никто его не будил.
Он привык, заложив правую руку под голову, каждое утро подолгу смотреть в темноте на тусклые красные цифры электрического будильника, до тех пор, пока не начинало гудеть над бровью, и не отекала неприятно рука…
Иногда он замечал запах своего голодного пота на кромке старого одеяла.
Уже утро. Вчера был туман. Среди верхних этажей переулка ещё темно. Осень.
В раннем начале каждого дня он шёл по городским улицам на работу. В направлении возможной работы… Иногда ему везло. Когда-то он принял решение, судя по всему неправильное, но окончательно признаться в этом сейчас стало бы для него неприятным поступком, поэтому он убедительно уговаривал себя и терпел. За последние годы тяжесть такой жизни постепенно стала невыносимой, не раз и не два он угрожал себе последним сроком… Проходили дни, в отчаянии очередного пустого вечера он скрипел зубами, накрывался с головой жёстким одеялом и засыпал. Но мутные рассветы по-прежнему не исчезали.
«Я смогу! Я умею работать, это моё призвание, меня же хвалили…».
Многое хорошее у него уже было – в прошлом. И путешествия, и смех, и красивая одежда, и добрые, умные спутники.
А сложность сегодняшней жизни – всего лишь следствие его уверенных ошибок, его одинокого упрямства.
Он признавался себе, что плохо одет, что кажется окружающим людям нездорово задумчивым, что безмерно устал…
«…Надо терпеть, надо работать! Терпеть!»
Ведь он сможет и про него обязательно вспомнят.
Но вот так уж случилось, что однажды в октябре он первый раз за долгое время отчаяния встал перед пыльным домашним зеркалом. И одевался в то утро тщательнее, чем обычно. Невнимательная небрежность многих привычных движений была неуместна.
«Она будет идти мне навстречу!»
Подробности того, как всё произошло в первый раз, уже не вспоминались.
Он, как и всегда, на два хрустящих оборота, запер за собой входную дверь, и брёл по мокрому тротуару туда, где его никто не ждал. Смотреть далеко вперёд не было никакой необходимости, только под ноги, исключительно для того, чтобы избежать луж и как можно дольше сохранить сухими свои старые, протекающие по швам рабочие башмаки.
И всё-таки он поднял голову, как будто знал в то мгновение, что может получиться внезапно правильное и хорошее движение.
Навстречу шла девочка. Девушка, невысокая, темноволосая. За шаг до встречи с ним она перестала хмуриться и посмотрела ему прямо в глаза.
Когда-то он умел смущать пристальным взглядом.
И она, и он в своих невнимательных встречных движениях поочерёдно уже миновали ярко сияющие в сумраке утра витрины двух магазинов, и поэтому одинаково улыбнулись друг другу под высоким переплетением ветвей большого каштана.
Свет фонаря едва пробивался к ним, вниз, сквозь качающиеся, мокрые с ночи листья, поэтому он был рад такой удаче.
«У меня ведь совсем седые виски…»
Да, именно так – школьница, старшеклассница. Не студентка, хотя строгим лицом и уверенностью маленькой походки и старалась выглядеть взрослее. На пути от своего дома он и раньше проходил большое многооконное здание, поэтому примерно знал о времени начинавшихся там школьных занятий.
Она была точна, почти пунктуальна, поскольку и он, по привычке давнего тяжёлого упрямства, выходил по утрам на улицу в одни и те же минуты.
Каждый раз их встреча была возможной только на протяжении двух коротких городских кварталов. Дальше был многозначительный светофор, после него разные улицы разбегались в широком беспорядке.
…Тёмные, короткие, вьющиеся волосы. Одета модно, но не глупо.
Он стремился увидеть её издалека, а когда замечал, выпрямлялся, глубоко вздыхая, и уверенно поправлял на плече рабочую сумку. Коротко, почти против воли и разума, улыбался.
Видел, как она шла ему навстречу от того, дальнего, перекрёстка. Додумывая невозможно видимое, он уверенно точно знал, даже на таком расстоянии, что девушка сначала будет идти, сосредоточенно размышляя, затем, словно что-то вспомнив, заволнуется, поправляя рукой свободные волосы, и некоторое время, не поднимая глаз, будет пытаться не рассматривать никого из встречных людей, а потом всё-таки непременно коротко куснёт губу… И улыбнётся. Только ему.
