Остались мы с батюшкой. Сидел он, сидел, вдруг зубами заскрипел, схватил деньги, шваркнул об стенку. Потом схватил молоток и молотком в стену – да так, что ручка переломилась. Потом вдруг как вскочит, про палку забыл – а он с палкой ходил, – кинулся к дверям и упал.
– Митька! – кричит. – Догони его, верни его, что же это, Митька! Что ж я наделал, догони его!
Я махом выскочил на волю, туда-сюда – нет никого, как дух нечистый сгинул. Бегал я, бегал, у всех встречных спрашивал – никто не видал его. Пришел домой.
– Нету, – говорю, – его, пропал.
А батюшка совсем как бешеный, мне даже страшно стало.
– Подлец я, – кричит, – сто рублей взял! Сто рублей за мечту взял! Митька! Беги на почтовую станцию, должон он в Дорогобуж ехать! Не найдешь, не знаю, что со мной будет!
Надел я пальтишко, шапку, кинулся на почтовую станцию. Всю дорогу бежал, прибежал на станцию, спрашиваю у всех, у смотрителя, у ямщиков – никто не видал! Стал я ждать и ждал до самого вечера. Смерклось, смерз я весь, заколенел, пошел домой и заплакал: очень батюшку жалел.
Пришел, батюшки в баньке нету. Иду в дом, а он, как был в одеже и в сапогах, лежит на кровати, прямо на покрывале, вся комната в дыму, окурков на полу набросано, и темно, свету нет.
– Не нашел? – спрашивает.
– Нет, – отвечаю, а сам дрожу весь, боюсь. Зажег я лампу, сел батюшка на постели, лицо щупает.
– Митька! Прости ты меня! – говорит.
Ну тут не выдержал я, заревел. Батюшка поглядел на меня, помолчал, вынул из-под подушки десятку, дает мне.
– Беги, – говорит, – за водкой…
Побежал я, принес… Батюшка встал, налил стакан, выпил. Потом еще выпил и в десять минут прикончил бутылку без закуски. Посидел немного, лезет опять под подушку, дает мне еще денег: беги! Я опять побежал в лавку, взял еще бутылку. Выпил батюшка и ее, повалился прямо в одеже на кровать и уснул. Ну, смотрю, наутро работать не идет, сидит опухший, всклокоченный, на меня не глядит. Ушел я куда-то по делу, днем прихожу, а он снова пьяный, ходит по огороду, петляет, лазит чего-то по снегу…
И так пошло с того самого дня. Запил отец окончательно, откуда что взялось! Пропил все деньги, что за туфли взял, стал пить на те, кои прикоплены у нас были. Ходил я его искать по разным домам, по мерзким бабам, по кабакам, сколько муки вытерпел с ним. Чего я только не пробовал! Ругал его, просил, плакал – ничего не помогало. Сам все понимал и страдал, но пить не бросал. Главное, перед матерью ему было обидно. Напьется и плачет.
– Марьюшка! – кричит. – Прости ты меня, подлеца, тебе мечтал туфли сшить розовые, как утренняя зорька! Недолюбил я тебя при жизни и после смерти тебе изменил: продал свою мечту за сто рублей!
Чем дальше, тем было все хуже. Водка уж такой яд: затянет, не вырвешься. В каких-нибудь три месяца опустился отец страшно, на себя похож не стал. Честный был всю жизнь, а тут стал обувь заказчиков в кабаке закладывать и пропивать. Воевал, крест Георгиевский имел, горд был своим геройством, а летом, когда денег совсем не стало и нечего уж было из дома продать, нищенствовать стал, ранами своими похваляться. На ярмарки ходить стал, лазаря петь со слепцами, ногу свою изуродованную обнажать.
Видел я его раз в Дорогобуже издали, в пыли сидел, ногами сучил, жалобно таково выводил: «Дай вам Господи здоровья, люди добрые, помоги вам Бог, призрели вы калеку сирую!» – так чувствительно выговаривал, тянул, со слезой, а сам в Бога не верил никогда, а в последнее время так совсем ругался в Бога страшными словами.
Ужасная жизнь настала для меня! Бился я, сам брал заказы, старался, а чуть денег заработаю, стащит ведь отец! Ко мне он переменился, ругал нехорошо, колотил, раз даже с топором за мной по усадьбе гонялся.
Я уж сбежать хотел куда глаза глядят, как в один час все кончилось. Уж не знаю, как вышло, но только возвращался батюшка домой с Дорогобужа пьяный, петлял, петлял, а метель ночью поднялась, сбился совсем с дороги и замерз.
Вызвали меня в больницу, пришел я, провели меня в покойницкую… Лежит батюшка мой на столе, серым чем-то покрыт низ, а верх – грудь и голова – открыты. Очень он мне показался большим и плоским. И лицо у него хорошее было. Щетиной, правда, заросло, а так очень умное было выражение и печальное, будто жалел он о чем-то или просил меня чего-то сделать. Эх!..
Тяжело мне вам все это рассказывать, да и рассказ-то, считайте, окончен. Стал я после батюшки окончательно на собственные ноги, потом, после революции, в Москву приехал, сперва в артели сапожницкой работал, потом на фабрику поступил.
Теперь уж старик я, модельером работаю на фабрике обувной, и совершенно теперь другая судьба моей работы. Теперь обувь, которую я придумаю, идет в широкое производство, и не только у нас, но и за границей. Туфли мои выставлялись на международных выставках в Брюсселе и в Нью-Йорке, и, говорят, очень иностранцы изумлялись русскому таланту.
Но жалко мне до сих пор батюшку, ему бы да мои возможности! Это был бы гений по своей фантазии, и носили бы его туфли все прекрасные наши женщины!
Скрип-скрип
Дело было осенью, и загорелось однажды осенью северное сияние. Стоял возле тони старый черный крест, еще дедами был поставлен. Раньше на него молились, перед тем как в море выходить. А теперь покосился, надломился и весь ножами изрезан. Идет мимо мальчишка, увидит крест и сейчас же на нем свое имя вырежет: «Толя», там, или «Миша».
Так вот, сидели мы с рыбаками вокруг печки, ухи ждали. Глянул я в окно, смотрю – крест розовый стал. «Что такое? – думаю. – Ночь, темнота, а крест загорелся!» И вышел вон из избы. А как вышел, так и закричал:
– Выходите все, глядите, что делается!
Вышли все на берег моря, головы подняли и смотрим в небо. А небо над нами, как цветной шатер. Над самой головой черная дыра, кажется, а от нее во все стороны – и к западу, и к югу, и к северу, и к востоку – розовые лучи расходятся. Северное сияние!
Луна стала тусклой, окружилась янтарными кольцами. Звезды пропали, только самые крупные красным огнем горят, как огни на мачтах. А небо по розовому вдруг то желтым, то зеленым подергивается.
– К холоду это, – сказали рыбаки. – К непогоде!
Постояли мы еще, посмотрели на диво и опять в избу пошли. А в избе похлебали ухи, поговорили, покурили и спать полегли кто где. Кто внизу, а кто на нары забрался.
Трудно рыбакам осенью. Чуть свет надо в море выезжать, ловушки на семгу ставить. Потом целый день в карбасах на волне качаться, стеречь возле ловушки, чтобы рыбу не прозевать. А вечером опять снимать ловушки.
Раз в день бежит вдоль берега колхозная мотодора, поплевывает дымком, выловленную семгу по тоням собирает, новости развозит, газеты, да письма, да хлеб.
Вот покачаешься целый день на море, повозишься с семгой да с сетями, руки-ноги заколенеют, так потом от усталости хорошо спится. И в эту ночь крепко все спали, а утром проснулись от грохота: пал на море шторм.
