Все сели. Лиз разливала чай и раздавала чашки.
Мама уставилась на свой чай.
– Байлер, – сказала она. – В этом городе все живут в прошлом. Все, о чем они разговаривают, – это погода и бульдоги. Будто не знают, что происходит во внешнем мире, будто это их не заботит. Осознают ли они, что их президент – военный преступник?
– Погода вещь важная, если живешь тем, что выращиваешь, – сказал дядя Тинсли. – И некоторые люди думают, что президент Никсон работает очень хорошо, пытается остановить войну, которую не он начинал. Это первый республиканец, за которого я голосовал. – Он помешал сахар в чашке и спросил: – Какие у тебя планы на девочек?
– Я не люблю планов, – ответила мама. – Я люблю иметь право выбирать. У нас есть несколько вариантов, и мы собираемся их рассмотреть.
– Что за варианты? – поинтересовалась Лиз.
– Вы могли бы остаться здесь, – сказал дядя Тинсли. Глотнул чаю. – На время.
– Я не рассматриваю это как вариант, – сказала мама.
Дядя Тинсли поставил чашку.
– Шар, тебе нужно дать этим девочкам стабильность.
– Что ты знаешь о том, как растить детей? – сказала мама с кривой усмешкой.
– Это нечестно, – сказал дядя Тинсли. – Я знаю, что если бы Марта и я были благословлены иметь детей, мы никогда не уехали бы и не оставили их одних.
Мама с таким стуком поставила свою чашку, что я подумала, что она ее разбила, потом встала и наклонилась над дядей Тинсли. Когда кто-то начинал критиковать ее, она шла в атаку, и именно это она и стала делать. Она подняла двух своих дочерей одна, сказала она, и они получились хорошими. Он не представляет, на какие жертвы она пошла. В любой ситуации она оставалась независимой женщиной. У нее была музыкальная карьера. Она сама принимала решения. Она не собирается оставаться здесь, чтобы ее осуждал брат, опустившийся старый отшельник, живущий в том же доме, где родился, в тупике фабричного города. У него даже никогда не было денег, необходимых для того, чтобы послать к черту Байлер, и она не должна возвращаться в это богом забытое место, чтобы держать перед ним ответ.
– Девочки, собирайте вещи! – велела мама. – Мы уезжаем.
Мы с Лиз переглянулись, не понимая толком, что говорить. Я хотела сказать о том, каким хорошим был с нами дядя Тинсли, но я боялась, она подумает, что я приняла его сторону, и от этого станет еще хуже.
– Вы не слышали меня? – сказала мама.
Мы взобрались по лестнице в «птичье крыло».
– Господи, они ненавидят друг друга, – прошептала я.
– А ты-то думала, что они хотя бы будут вежливы? – усмехнулась Лиз.
– Они ведь взрослые, – сказала я и добавила: – Я не хочу уезжать. Мы только познакомились с Уайеттами, и мне они очень понравились.
– Мне тоже. Но это не для нас.
Когда мы спускались по лестнице с двумя тяжеленными чемоданами, дядя Тинсли сидел за письменным столом и что-то писал. Он сложил бумагу и передал ее Лиз.
– Номер телефона, – объяснил дядя Тинсли. – Байлер два-четыре-шесть-восемь. Звоните, если я вам понадоблюсь. – Он поцеловал меня и Лиз в щеку. – Берегите себя.
– Спасибо, что разрешили похоронить Фидо около тети Марты, – промолвила я. – Сначала я думала, что вы немного ворчливый, но теперь я знаю, что вы хороший.
И мы вышли из дома.
Глава 12
Мама везла нас так, будто мы удирали с места преступления, обгоняя машины на дороге в Байлер, проносясь мимо светофоров южной части города. Она вцепилась в руль, словно от этого зависела ее жизнь, и говорила со скоростью мили в минуту. «Мэйнфилд» действительно в упадке, сказала она. Их мама была бы потрясена. Похоже, что Тинсли живет в совершенном одиночестве, хотя он всегда был немного чудаковат. Эх, вид этого места вернул все воспоминания – плохие воспоминания. В этом безнадежном городе неудачников все осталось по-прежнему. И – ничего, кроме плохих воспоминаний.
– А мне нравится «Мэйнфилд», – сказала я. – И мне тоже нравится Байлер.
– Попробуй тут расти, – возразила мама. Она открыла свою сумку и вытащила пачку сигарет.
– Ты куришь? – спросила Лиз.
– Это из-за возвращения в это место. Оно меня взволновало.
Мама прикурила сигарету, и мы повернули на Холлидей-авеню. Праздник четвертого июля прошел несколько дней назад, и рабочие снимали флаги с фонарных столбов.
– Боже, храни Америку, – саркастически сказала мама. – Со всем, что эта страна делает во Вьетнаме. Я не вижу, чтобы хоть кто-нибудь мог испытывать патриотизм.
Мы проехали по грохочущему железному мосту через реку.
– Я познакомилась с Уайеттами, – сообщила я.
Мама молчала.
– Тетя Эл рассказала мне, что моего папу застрелили. – Я закусила губу. – А ты говорила, что он умер в результате несчастного случая.
Мама вдохнула сигаретный дым и закашлялась. Лиз опустила стекло.
– Я говорила это во имя твоего блага, Бин, – сказала мама. – Ты была слишком мала, чтобы понимать.
Послать к черту Байлер – вот что еще она сделала во благо своих дочерей, сказала она. Она не могла допустить, чтобы мы росли в захолустном городе, где все шептали бы, что я незаконный ребенок мастера-наладчика, который убил кого-то, а потом свел счеты с жизнью.
– Не говоря уже о том, что все в городе смотрели на меня как на распутницу, которая стала причиной всего того, что случилось.
– Но, мама, он защищал твою честь.
– Может быть, он так и думал, но этим все еще больше ухудшил. К тому времени у Шарлотты Холлидей не оставалось уже никакой чести, чтобы ее защищать. – Мама сильно затянулась сигаретой. – У Шарлотты-шлюхи.
Так или иначе, продолжила она, ей не хотелось ни думать, ни разговаривать о прошлом. Она ненавидела его. Прошлое не имеет значения, неважно – откуда ты пришел или кем был прежде. Важно будущее: куда ты собираешься идти и кем ты собираешься стать.
– Наше будущее, – сказала она, – Нью-Йорк!
Мама принялась рассказывать, что с ней происходило. Она была в Сан-Диего с друзьями, потом поехала в Байю, чтобы побыть одной на пляже, чтобы найти знак, подсказывающий, какой выбрать путь. Она не увидела никаких знаков и тогда вернулась в Лост-Лейк, где нашла записку Лиз о том, что мы уехали в гости к Безумному Шляпнику. Она сообразила, что это и был знак. Ей нужно оставить Калифорнию и последовать за дочками на Восточный берег. Она арендовала прицеп и побросала туда вещи из нашего бунгало.
– Разве ты не понимаешь, Лиз? – спросила мама почти легкомысленным голосом. – Когда я прочитала твою записку о Зазеркалье, меня будто ударило. Это Нью-Йорк! Если ты исполнитель, то Нью-Йорк и Лос-Анджелес – две стороны Зазеркалья.
