Мне казалось, что вести это дело – все равно что в баскетболе забросить мяч в корзину. Мэддокс сделал то, что сделал. Он знал это, мы знали это, и как только присяжные заседатели услышат правду, они тоже будут это знать. В конце концов, у нас был свидетель, и его никто не склонял на нашу сторону, он не был нашим родственником или другом. Он был совершенно беспристрастным человеком. Как мы могли не выиграть?
Я все повторяла и повторяла это Лиз, но с приближением дня суда она все больше нервничала, а иногда замолкала, будто хотела от всего отказаться.
В утро суда небо было чистым, но было дьявольски холодно, даже листья рододендрона свернулись и стали похожи на тоненькие сигары. Мы с Лиз и мама одевались в «птичьем крыле», когда Лиз прижала руку ко рту и кинулась в ванную. У нее был пустой желудок, но я слышала ее позывы на рвоту и звук спускаемой воды. Когда Лиз вышла, вытирая рот тыльной стороной руки, мама протянула ей коробочку с мятными конфетками.
– Нервничать – это не всегда так уж плохо, – сказала мама. – Почти все исполнители волнуются во время шоу. Кэтрин Хепберн обычно каждый вечер перед выходом на сцену отказывалась выступать.
Я надела желто-зеленые брюки, которые не надевала с первого дня школы, Лиз вышла в оранжево-пурпурной юбке. Мы хотели выглядеть прилично, и у нас это была единственная приличная одежда. Я чаще всего носила джинсы, а у Лиз был цыганистый наряд, который она собрала из старых маминых вещей на чердаке. Мы сожгли ту одежду, которую купил нам Мэддокс. Я боялась, что мама наденет одно из ее платьев-хиппи или что-нибудь похуже. Но она натянула черные брюки и свой красный бархатный жакет, будто это ей нужно было выходить на сцену.
– Мама, ты уверена, что правильно оделась? – спросила я.
– Вы, если хотите, можете одеться для судьи, – ответила она. – А я оделась для присяжных.
Дядя Тинсли ждал нас внизу. Он был в костюме в полоску, с жилетом, из кармашка для часов свисала маленькая золотая цепь. Никто не хотел завтракать, так что мы сразу залезли в машину. Во время поездки в город все мы старались оживить Лиз.
– Не позволяй Мэддоксу тебя запугать, – сказала я. – Он просто хулиган.
– У тебя есть факты, и закон на твоей стороне, – сказал дядя Тинсли. – Ты прекрасно со всем справишься.
– Не опускай глаза, – сказала мама, – глубоко дыши и направляй свой «чи».
– Просто мне нужно быть банальной, как в группе поддержки, – сказала Лиз. – А вы меня мучаете.
Мы перестали ее оживлять. Минуты две мы ехали молча, потом Лиз сказала:
– Простите, я знаю, вы стараетесь мне помочь. Я просто хочу, чтобы все закончилось.
Суд на Холлидей-авеню был большим каменным зданием с башенками и высокими окнами, перед ним стояла статуя солдата Конфедерации. Мы прошли сквозь крутящуюся медную дверь и увидели, что по вестибюлю бродят почти все причастные к делу. Мэддокс был одет в блестящий темно-синий костюм, так же были одеты и Дорис, и дети. Дорис держала новорожденного ребенка, Джерри цеплялся за ее юбку. Синди держала за руку Рэнди, которому в то время было два года. Когда Мэддокс увидел нас, он свирепо посмотрел на меня, я ответила ему тем же. Если это было соревнование взглядов, которого он хотел, я ему это устроила.
Дикки Брайсон беседовал с мужчиной в костюме, потом сказал что-то смешное, и мужчина рассмеялся. Он повернулся и начал разговаривать с Мэддоксом, а Дикки Брайсон подошел к нам с бумагами в руках. Сообщил, что человек, беседующий с Мэддоксом, его адвокат, Лиланд Хэйс. Он проведет перекрестный допрос.
– И вы могли шутить с адвокатом Мэддокса? – спросила я.
– Байлер маленький городок, – ответил он. – Тут следует быть дружелюбным со всеми.
Около девяти часов через крутящиеся двери протиснулись тетя Эл и Джо, за ними вошел Уэйн, который затянулся напоследок сигаретой и погасил ее в пепельнице вестибюля. До того как я успела поймать его взгляд, судебный пристав открыл двери зала заседаний и пригласил всех войти.
В зале был высокий потолок с тяжелыми бронзовыми люстрами и высокие окна, пропускавшие бледный мартовский свет. В нем все казалось очень торжественным, скамьи и деревянные стулья присяжных были очень твердыми, будто их спроектировали так, чтобы на них было неудобно сидеть.
– Прошу встать, – произнес судебный пристав, и шум, который мы создали, поднявшись одновременно, напомнил мне о церкви. Вошел судья, человек без улыбки, чьи черные очки для чтения, громоздящиеся на кончике носа, соответствовали его черной мантии. Он занял место у стоявшего на возвышении стола и стал просматривать бумаги, ни разу не взглянув на присутствующих.
– Судья Брэдли, – прошептал дядя Тинсли. – Он был в Вашингтоне и в Ли, когда и я находился там.
Пока все хорошо, подумала я. Казалось, суд – с помощниками шерифа, с судьей в мантии, стенографисткой, сидящей у маленькой пишущей машинки, – будет очень серьезным и официальным, и я восприняла это как позитивный знак.
– Мистер Мэддокс, – сказал судья, – встаньте и выслушайте обвинение.
Тот встал и выпрямил плечи. Женщина у маленького стола перед судьей тоже встала и стала читать обвинение: пытался изнасиловать, усугублял сексуальное нападение и наносил побои.
– Каков ваш ответ, виновен или невиновен? – спрашивал судья после каждого пункта обвинения.
– Невиновен, – каждый раз громким голосом, который отдавался эхом под высоким потолком, отвечал Мэддокс.
– Вы можете сесть.
Мэддокс и его адвокат расположились за столом в дальнем конце зала с ограждением. За столом, стоящим недалеко от них, что-то быстро писал в желтом блокноте Дикки Брайсон. Я надеялась, что Мэддокс почувствует, как мой взгляд сверлит его затылок.
Помощник шерифа проводил группу мужчин и женщин, которые сели по одну сторону зала суда. Я видела многих из них в городе, на холме или в магазине. Среди них была Тэмми Элберт, которая подвезла нас в «Мэйнфилд», когда мы приехали в Байлер. Она говорила, что все отдала бы, чтобы быть Шарлоттой Холлидей. Это показалось вторым хорошим знаком.
Судья посвятил несколько минут нашей судебной системе, обязанностям присяжных и ответственности горожан. Потом попросил свидетелей выйти вперед. Затем он спросил присяжных, знает ли кто-нибудь из них нас или кого-либо из адвокатов.
Встал мужчина в клетчатом пиджаке.
– Я знаю здесь почти всех, – сказал он. – Думаю, что остальные тоже знают.
– Предположим, вы знаете, – сказал судья. – Будет ли это препятствовать кому-то из вас выносить беспристрастный вердикт?
Присяжные переглянулись и покачали головами.
– Значит, никому? Есть ли какая-нибудь другая причина, по которой присяжный считает, что не может быть беспристрастным?
Присяжные снова покачали головами.
– Давайте запишем: присяжные считают, что могут быть беспристрастными.
