– Иностранцев? – спросил Макс.
– Нет, Массимо, это для нее была не проблема. Главное, что я не речник – вот что было табу. – Кунео сделал еще одну затяжку и пустил самокрутку дальше по кругу. – Виветт обрушилась на меня, как лихорадка, и меня до сих пор трясет. Как подумаю о ней, кровь закипает в жилах. Она смотрит на меня из каждой тени, из каждого солнечного блика на воде. Я мечтаю о ней, а дней, которые мы могли бы провести с ней вместе, остается все меньше.
– Я чувствую себя с вами каким-то дряхлым, засушенным старцем! – воскликнул вдруг Макс. – Все эти ваши бурные страсти!.. Один двадцать лет ищет свою подружку, с которой провел всего одну ночь, другой бросает все и несется сломя голову куда-то, чтобы…
Макс замолчал.
Эта пауза вызвала на периферии замутненного марихуаной сознания Жана какую-то микроскопическую вспышку, какой-то смутный вопрос. Что там Макс только что недосказал? Но тот уже продолжал говорить, и Жан через секунду забыл это ощущение.
– Я не знаю, чего мне хотеть. Я никогда не был так влюблен. Я всегда видел, прежде всего, их… недостатки. Одна была хорошенькая, но свысока смотрела на тех, кто зарабатывает меньше, чем ее отец. Другая была очень мила, но любая шутка доходила до нее как до жирафа. Третья была потрясающе красива, но, раздеваясь, почему-то горько плакала, не знаю почему… И я, вместо того чтобы спать с ней, напялил на нее свой самый огромный пуловер и всю ночь держал ее в объятиях. Этих женщин медом не корми, а подавай им телячьи нежности! Баюкай ее всю ночь, свернувшись вместе с ней калачиком, и получай за это затекшую руку и лопающийся мочевой пузырь!
Эгаре сделал еще одну затяжку.
– Массимо, твоя принцесса тоже уже где-нибудь родилась, – убежденно сказал Кунео.
– Может, и родилась, но где она?.. – воскликнул Макс.
– Может, ты уже на пути к ней, только еще не знаешь этого… – прошептал Эгаре.
Так было и у них с Манон. Он ехал из Марселя и сел в то утро в поезд, даже не подозревая, что через полчаса встретит женщину, которая изменит всю его жизнь, разрушит все опоры, на которых эта жизнь стояла. Ему было двадцать четыре года, почти столько же, сколько Максу. Их роман с Манон продолжался всего пять лет, и тайные встречи их были нечасты, и за эти считаные дни и часы он заплатил двадцатью годами боли, тоски и одиночества.
– Но пусть я сдохну, если эти дни и часы не стоили того!
– Capitano! Ты что-то сказал?
– Нет. Я что-то подумал. Вы что, уже научились читать мои мысли? Я вас быстро отправлю за борт!
Его спутники захихикали.
Тишина загородной ночи становилась все глубже и все больше отрешала трех путешественников от реальности.
– А твоя любовь, capitano, – как ее зовут?
Жан медлил с ответом.
– Scusami
[50]
, я не хотел…
– Манон. Ее зовут Манон.
– И она, конечно, очень красивая.
– Как вишневое дерево весной.
Это было так легко, закрыв глаза, отвечать на жестокие вопросы Кунео, задаваемые мягким голосом, исполненным дружеского участия.
– И умная, sì?
– Она знает меня лучше, чем я сам. Она… научила меня чувствовать. И танцевать. И ее было легко любить.
– Было? – спросил кто-то, но так тихо, что Эгаре не понял, чей это голос – Макса, Сальваторе или его собственный, внутренний.
– Она – моя родина. Она – мой смех. Она…
Умерла. Этого он не мог выговорить. Его опять охватил страх перед болью, которая последует за этим словом.
– И что ты ей скажешь, когда приедешь?
Жан боролся с собой. Наконец он выбрал единственный правдивый ответ, который не требовал от него признания в смерти Манон:
– Прости меня.
Кунео больше ничего не спрашивал.
– Завидую я вам, – пробормотал Макс. – Вы живете своей любовью. Своей тоской. Не важно, насколько они шизанутые. А я чувствую себя просто невостребованным. Я дышу, сердце мое работает, кровь бежит по жилам. Но у меня ни черта не получается с моей писаниной. Вокруг рушится мир, а я ною, как избалованный сопляк. Жизнь несправедлива.
– Только смертью никто не обделен, – сухо произнес Эгаре.
– Вот тут действительно демократия, – заметил Кунео.
– Я считаю, что люди сильно переоценивают политическое значение смерти, – заявил Макс и передал совсем уже крохотный окурок Жану. – А правда, что главный критерий, которым якобы руководствуется мужчина при выборе любимой женщины, – это сходство с его матерью?
– Хм… – промычал Эгаре и подумал о Лирабель Бернье.
– Sì, certo!
[51]
Поэтому мне надо искать такую, которая постоянно называла бы меня «наглой рожей» и давала бы пощечину за каждое непонятное для нее слово, которое я употребляю, и за то, что я читаю книжки, – с горечью рассмеялся Кунео.
– А мне – такую, которая только в пятьдесят пять лет научилась говорить «нет» и есть то, что ей нравится, а не то, что дешево, – откликнулся Макс.
Кунео затушил окурок.
– Послушай, Сальво, – сказал Макс, когда они уже почти заснули, – а можно мне описать твою историю?
– Не вздумай, amico!
[52]
Лучше найди свою собственную storia, мой маленький Массимо. Если ты возьмешь мою, у меня уже не будет своей собственной истории.
Макс тяжело вздохнул.
– Ладно… – пробормотал он сонно. – Может, у вас хотя бы найдется для меня парочка слов… чтобы легче было заснуть?
Кунео чмокнул:
– Молочное суфле? Лазанья?
– А я любою слова, которые своим звучанием похожи на то, что они описывают, – полушепотом произнес Эгаре. – Вечерний бриз… Ночной путник… Летний ребенок… Упрямство… Тут я сразу вижу маленькую девочку в сказочных рыцарских доспехах, которая борется против всего, кем или чем она не желает быть. Послушной, тихой, нежной – фффу! Маленькая воительница, мадемуазель Упрямство против темной власти рассудка…
– Это слова, которыми можно порезаться. Они как бритва в ухе! Или на языке! Дисциплина. Муштра. Или генерал Благоразумие.
– «Благоразумие» занимает так много места во рту, что другим словам уже просто не протиснуться внутрь, – сказал Макс и рассмеялся. – Представьте себе, что, прежде чем пользоваться красивыми словами, их нужно было бы сначала купить.
– Кое-кто со своим словесным поносом сразу бы разорился…
– А богатые, наоборот, стали бы самыми красноречивыми, потому что скупили бы все самые важные слова.
