Ничего.
Они не могли похоронить Шамплейна в такой дали от цивилизации.
Следовательно, основатель Квебека просто не мог оказаться в подвалах Лит-Иста.
– Итак, – Гамаш откинулся на спинку стула, – почему же Огюстен Рено оказался в подвале?
– Потому что сошел с ума? – предположил Жан.
– Ну, это ни для кого не секрет, – сказал Эмиль. – Шамплейн любил Квебек больше всего на свете. Он не знал ничего другого, жил ради Квебека. А Рено любил Шамплейна такой же любовью. Любовью, которая граничит с безумием.
– Граничит? – переспросил Рене. – Да он был психом в последней стадии! Огюстен Рено был королем сумасшедших. Какое тут «граничит»… – пробормотал он.
– Может быть… – начал Эмиль, снова взглянув на старую карту. – Может быть, была и другая причина.
– Какая, например?
– Ну, это ведь литературное общество. – Наставник Гамаша посмотрел на него. – Может, он искал какую-то книгу.
Гамаш улыбнулся. Может быть. Он встал, дождался, когда официант принесет его куртку. Кинул взгляд на современную карту, и тут ему в голову пришла одна мысль.
– Старая часовня. Та, которая сгорела. Где она была бы на этой карте?
Рене показал. Его палец уперся в базилику Нотр-Дам, громадную церковь, где прежде молились сильные мира сего. Пока официант помогал Гамашу надеть куртку, Рене подался к нему и прошептал:
– Поговорите с отцом Себастьяном.
Жан Ги Бовуар ждал.
Он не любил ждать. Поначалу он делал вид, что ему все равно, потом стал делать вид, будто ему некуда торопиться. Это продолжалось секунд двадцать. Затем на его лице появилось раздраженное выражение. Это произвело больший эффект, и он сохранял это выражение до тех пор, пока пятнадцать минут спустя не привели Оливье Брюле.
Бовуар не видел Оливье вот уже несколько месяцев. Некоторых людей тюрьма меняет. Впрочем, она меняет всех, но внешне на одних она сказывается сильнее, чем на других. Некоторые словно расцветают. Они занимаются в спортивном зале, набирают вес, впервые за много лет начинают делать зарядку. Некоторые даже благоденствуют, хотя ни за что не признались бы в этом, но режим и порядок идут им на пользу.
Здесь их жизненный путь становится понятнее.
Но Бовуар знал, что большинство людей в заключении вянут.
Оливье появился в дверях, облаченный в тюремную одежду. Ему было уже под сорок, и он не отличался крепким сложением. Волосы его были подстрижены короче, чем когда-либо прежде, но это скрывало тот факт, что он лысеет. Лицо побледнело, но выглядел он здоровым. Бовуар испытал отвращение – это чувство возникало у него в присутствии всех убийц. А в глубине души он был уверен, что Оливье убийца.
«Нет, – резко напомнил он себе. – Я должен думать о нем как о человеке невиновном. Или, по меньшей мере, как о человеке, чья вина не доказана». Но как ни старался, он видел перед собой заключенного.
– Инспектор, – сказал Оливье, остановившись в дальнем конце комнаты для посетителей.
– Оливье, – сказал Бовуар и улыбнулся, хотя, судя по кислой мине Оливье, это была скорее ухмылка. – Прошу вас, называйте меня Жан Ги. Я здесь как частное лицо.
– Просто в гости заглянули? – Оливье сел за стол напротив Бовуара. – Как поживает старший инспектор?
– Он поехал на карнавал в Квебек-Сити. Надеюсь, что его в любую минуту отпустят под залог.
Оливье рассмеялся:
– Здесь много людей, которые попали сюда через карнавал. Судя по всему, линия защиты, основанная на заявлении: «Я выпил слишком много „карибу“», не очень эффективна.
– Я предупрежу шефа.
Они смеялись этой шутке дольше, чем необходимо, потом в комнате воцарилась неловкая тишина. Бовуар просто не знал, что сказать.
Оливье выжидательно смотрел на него.
– Я не был сейчас до конца откровенен с вами, – начал Бовуар. Прежде он никогда не делал ничего подобного, и ощущение у него было такое, будто он забрел в джунгли, отчего испытывал к Оливье еще бóльшую неприязнь. – Как вам, вероятно, известно, я в отпуске, так что это не официальный приезд, но…
Оливье ждал – ему ожидание давалось проще, чем Бовуару. Наконец он молча приподнял брови: «Продолжайте».
– Шеф попросил меня уточнить некоторые стороны вашего дела. Не хочу подавать вам беспочвенные надежды…
Но он видел, что его слова уже запоздали. Оливье улыбался. Жизнь возвращалась к нему.
– Нет, Оливье, вы не должны надеяться, что из этого что-нибудь получится.
– Почему?
– Потому что я по-прежнему считаю, что это сделали вы.
Бовуар с удовольствием увидел, что Оливье после этих слов сник. Но какая-то аура надежды вокруг него все еще витала. Это было жестоко? Бовуар надеялся, что да. Он облокотился на металлический стол:
– Послушайте, у меня к вам несколько вопросов. Шеф просил меня убедиться стопроцентно.
– Вы думаете, что я это сделал, но он сомневается, верно? – торжествующе спросил Оливье.
– Он не до конца уверен и хочет избавиться от всяких неопределенностей. Хочет знать наверняка, что он… мы… не совершили ошибки. Но знайте, если вы скажете об этом кому-нибудь – кому угодно, – то тема будет закрыта. Вам ясно? – Бовуар посмотрел на него жестким взглядом.
– Ясно.
– Это очень серьезно, Оливье. И в первую очередь я имею в виду Габри. Ему вы не должны говорить ни слова.
Оливье находился в нерешительности.
– Если вы скажете ему, он скажет остальным. Просто не сможет удержаться. Или, по крайней мере, его настроение улучшится, и люди это увидят. Если я задаю вопросы, пытаюсь что-то уточнить, то это должно оставаться в тайне. Если Отшельника убил кто-то другой, я не хочу, чтобы убийца насторожился.
Аргументы были резонные, и Оливье кивнул:
– Обещаю.
– Bon. Вы должны мне еще раз рассказать, что случилось в ту ночь. И мне нужна правда.
Воздух между ними словно потрескивал от насыщенности электричеством.
– Я говорил вам правду.
– Когда? – спросил Бовуар. – Во второй, в третьей версии вашей истории? Если вы оказались здесь, то винить в этом можете только себя. Вы лгали на каждом этапе.
Оливье знал, что так оно и есть. Он всю жизнь лгал по разным поводам, и в конечном счете эта привычка стала его второй натурой. Ему даже в голову не приходило говорить правду. И когда все это случилось, он, конечно же, принялся лгать.
Он слишком поздно понял, к чему это привело. За его ложью стало невозможно различить истину. И хотя ложь давалась ему легко и звучала убедительно, но и вся правда, которую он говорил, стала походить на ложь. Говоря правду, он краснел, принимался искать нужные слова, путался.
