– Разве не похоже? – спросил он.
– В общем-то, да, но… – Чидиок Тичборн оглянулся через плечо в переполненной таверне. – Разумно ли показывать это на людях?
– Какой вред это может причинить? Никто не поймет, что здесь написано.
– Давайте споем «Песню сапожника», – предложил Тилни. – Я начну: «У сапожников жизнь веселая, дон-дон-дон!»
– «Нет ни зависти, ни вражды, дон-дидл-дон!» – пропел его сосед Джером Беллами.
– «Наш труд невелик, да отдых хорош, дон-дон-дон!» – продолжил Роберт Гейдж.
– «Мы в таверне с любовью тратим каждый грош, дон-дидл-дон!» – подхватил Джон Трэверс.
– Расскажи подробнее, – прошептал Тичборн под прикрытием дружного хора.
– По пути домой, – ответил Бабингтон. – О, моя очередь? «Пью за друзей я и за наше веселье, дон-дон-дон!»
Позднее, когда таверна почти опустела, Бабингтон и его товарищи пустили по кругу последнюю бутылку и дружно высыпали на улицу в теплых приветливых сумерках. Они разошлись группами по три-четыре человека, и Чидиок, живший неподалеку от Бабингтона, пошел вместе с ним. Улицы совсем не пустовали; Лондон никогда не спал. В такой теплый вечер людей тянуло на свежий воздух, как мотыльков тянет к пламени свечи. Двое молодых людей, целенаправленно шагая вперед, не реагировали на любые замечания обывателей, когда они проходили мимо. Кошельки с деньгами они носили на шее, спрятанными под рубашку. Но искушение замедлить шаг и насладиться приятным вечером было очень велико.
Они прошли по Бишопгейт-стрит, миновали двор приходской церкви и госпиталь «для слабоумных», названный в честь святой Марии Вифлеемской.
– Иногда мне кажется, что меня нужно поместить туда, – признался Бабингтон, покосившись на кирпичную стену вокруг госпиталя.
– Что, растерял остатки ума? – спросил Чидиок. – Иногда ты действительно говоришь безумные вещи. С тех пор как мы познакомились, ты ведешь себя все более нервно. Но тебе нельзя отказать в логике!
– Не знаю, – сказал Бабингтон уже совсем невеселым тоном. – Иногда меня одолевают определенные мысли, и я не знаю, откуда они приходят. Тогда я говорю: «Изыди, сатана!»
Он слабо улыбнулся.
– Сатана… Теперь ты говоришь как пуританин. Они постоянно твердят о сатане.
Они миновали кирпичную стену вокруг госпиталя и приблизились к постоялому двору «Дельфин». Большинство гостей разошлись по своим комнатам, но из соседней таверны доносился негромкий шум.
– Я остро чувствую его присутствие, – продолжал Бабингтон. – Говорят, что он может принимать приятный облик. Иногда я слышу его голос… – Он замолчал, когда заметил, как Чидиок смотрит на него. – Разумеется, все это происходит в моем воображении.
Теперь они проходили мимо водовода, и даже в этот поздний час люди толпились вокруг и наполняли кружки. Звук текущей воды был приветливым и манящим. Прохожие наклонялись, черпали воду пригоршнями и плескали себе на лицо и затылок, так что она стекала по волосам и капала за шиворот.
– Думаешь… он замешан в этом предприятии? – спросил Чидиок. – Должен признать, я запутался в собственных чувствах.
Дальше они шли молча мимо других гостиниц и торговых домов и наконец приблизились к красивому дому Бабингтона с ухоженным садом и аллеей для игры в кегли. Внезапно они осознали, что все это время слышали тихие шаги за спиной, которые казались эхом их собственных шагов, останавливавшихся вместе с ними и спешивших следом. Но когда они огляделись, то никого не заметили.
Бабингтон велел открыть ворота дома, и они вошли во двор.
– Давай пойдем в сад, – предложил он. Где-то неподалеку часы пробили два раза.
– Уже очень поздно, – сказал Чидиок.
– Разве ты чувствуешь, что уже поздно? – спросил Бабингтон. Казалось, что этой ночью само время играет шутки с людьми. – Пойдем! Сегодня ночью ты можешь переночевать здесь.
Он засмеялся, побежал к темным силуэтам кипарисов и спустился в сад по широкой мраморной лестнице. В дальнем конце аллеи журчал фонтан, похожий на горный ручей. Бабингтон принялся бегать, раскинув руки и покачивая ими вверх-вниз. Чидиок последовал его примеру, глядя на безмолвные мраморные статуи греческих богов и богинь, выглядывавшие из тисовых альковов и наблюдавшие за проделками юнцов. Лунный свет заливал все вокруг.
Чидиок поймал руку Бабингтона.
– Почему? – вдруг спросил он. – Почему ты хочешь сделать это? Посмотри на то, что ты имеешь! – Он широким жестом обвел длинную аллею и великолепный особняк. – Ты молод, богат, и у тебя очаровательная жена. Почему ты не довольствуешься этим? Зачем вступать в игру, в которой можно потерять все? Я не могу представить, что ты настолько религиозен, иначе ты бы уже давно стал священником. Ты слишком любишь жизнь. Зачем расточать ее впустую?
– Это не расточительство. Ты пишешь слишком много стихов и всегда думаешь о скорби и утратах. Эта твоя поэма о желании умереть молодым…
– Моя «Элегия»? – спросил Чидиок. —
Мой пыл угас, но старостью не скован,
Я видел мир, но был невидим сам,
Порвалась нить, хоть и не спрядена была,
Хотя я жив сейчас, но жизнь моя прошла[18].
– Мрачные стихи, – сказал Бабингтон.
– Ты должен подумать об этом. Зачем ты это делаешь? Ради нее или ради него?
– Конечно, ради нее. Ты знаешь, что я всегда любил ее. – Энтони замолчал и затаил дыхание. Вокруг было совершенно тихо. – Только вчера я получил от нее личное письмо. Она хочет знать, как я поживаю и так далее. В то же время я поговорил со священником Баллардом. Он готов пойти на дело и избавиться от узурпаторши. Он и еще шесть человек. Полагаю, ты захочешь присоединиться к нам? Ты сможешь увидеть королеву Марию своими глазами.
– Присоединиться к вам? – слабым голосом спросил Чидиок.
– Я собираюсь раскрыть ей наш план. Без ее благословения он превратится в ничто, но, если она благословит его, он не сможет потерпеть неудачу!
– Умоляю тебя, только не в письменном виде! – воскликнул Чидиок. – А что до ее благословения… послушай, дружище: все, к чему она прикасается, идет прахом! Иногда мне кажется, будто она и он – одно и то же.
– Ты ищешь оправдание для собственной трусости. Я найду другого вместо тебя.
– Нет, я приду, только… – Он помедлил. – Пожалуйста, будь осторожен.
Оставшись в одиночестве в своем просторном, модно обставленном рабочем кабинете с инкрустированным итальянским столом, стульями с отделкой из черного дерева, золотыми подсвечниками и мраморным бюстом Марка Аврелия, Энтони Бабингтон начал составлять письмо для своей королевы. На столе стояла статуэтка Девы Марии из слоновой кости, с мольбой взиравшая на Марка Аврелия. Дед Энтони очень ценил эту старинную статуэтку; семейное предание гласило, что ее изготовили в знак благодарности за то, что их семья выжила во время эпидемии Черной Смерти[19]. «Но теперь по стране бродит другая Черная Смерть, – подумал Бабингтон. – Это ересь, или утрата души».
