– Она никогда не следила за своими словами, – согласился Уолсингем. – Мы можем рассчитывать на ее постоянство. – Он благоговейно посмотрел на письмо. – Двадцать пять лет она избегала своей участи. Теперь судьба настигает ее. Доставьте письмо, и побыстрее. И еще, Фелиппес… – Он собирался рассказать агенту о визите Бабингтона, но что-то остановило его.
– Что, сэр?
– Ничего. – Он смерил письмо долгим тяжелым взглядом. – Будем надеяться, что она вложит в ответ заветное желание своего сердца.
XXVI
Мария оставила миниатюру Якова, словно по какому-то волшебству младенец, изображенный на ней, мог смягчить сердце взрослого человека, написавшего письмо. Может ли он на самом деле быть тем же самым человеком? Недавно Якову исполнилось двадцать лет. Двадцать лет после того, как она родила его в тот июньский день в Эдинбургском замке. Там был Дарнли, Босуэлл, Мейтленд… Перечень имен звучал как поминальный список. Все мертвы… Почему?
«Лишь я еще жива, – подумала она. – Только я остаюсь на сцене. Я и Елизавета.
И Яков, теперь уже взрослый. Незнакомый человек. Я обещала убийцам Риччио, что он вырастет и отомстит за меня, но он бросил и предал меня, как и все остальные».
Два дня назад, шестого июля, Яков и Елизавета подписали мирный договор, который назвали Бервикским договором. Теперь они были вечными союзниками, обязанными помогать друг другу в делах мира и войны. В награду Якову пожаловали щедрую английскую пенсию. Имя Марии не упоминалось в договоре. Насколько это касалось обоих монархов, ее вообще не существовало. Не было никакой надобности принимать ее во внимание в любых переговорах и взаимных обязательствах.
«Я умерла для них, – подумала она. – Я сошла со сцены так же, как Дарнли и Мейтленд. Когда-то имели место трудные переговоры с французами, гарантии того и этого. Теперь вообще ничего. Елизавета может прямо вести дела с Яковом, а он – с Елизаветой, безо всяких задних мыслей и опасений».
Она взяла миниатюру младенца и всмотрелась в нее, почти умоляя, чтобы та ожила. Но в ответ на нее, не мигая, смотрели пустые голубые глаза.
«Дитя мое, – подумала она. – Даже собственный сын отрекается от меня и продается моему врагу. Он хочет править как полноправный король; очевидно, что он не может этого сделать, пока жива королева Шотландии. Как истинный Стюарт, он верит в свое божественное право на царствование. А я препятствую этому».
Но за этими мыслями стояло гнетущее чувство, что последний член ее семьи ушел – самый последний, кто должен был остаться с ней, когда все остальные бежали, погибли или предали ее. Сын считался правой рукой матери, защитником ее дела, ее опорой в преклонном возрасте, единственным утешением за перенесенные страдания. Он был ее величайшим достижением и самым дорогим существом на свете.
«Это завершает каталог моих потерь, – осознала она. – Утраченный отец, мать, три мужа, королевство, здоровье… а теперь мой единственный ребенок».
Она посмотрела на аналой со старым распятием, висевшим над ним. Паулет разрешил ей сохранить все это по особому разрешению Елизаветы.
«Я должна преклонить колени и помолиться, – решила она. – Мне нужно лишь поведать Господу о моих печалях и дать Ему утешить меня, как Он и обещал».
«Но я не хочу, – вдруг подумала она. – Бог не может знать, что я чувствую. Возможно, Он создал вселенную, но никогда не был матерью».
В начале вечера, когда она медленно прогуливалась по саду, где любила греться под июльским солнцем – как старая больная кошка, как в душе называла себя Мария, – она заметила Паулета со странным спутником. Человек имел сальные желтые волосы и ходил вразвалочку. Мария опустилась на мраморную скамью и достала шитье; она работала над вышивкой с изображением двух голубок. Мужчины подошли ближе, и незнакомец как будто поглядывал на нее. Он воздерживался от прямых знаков внимания, но Мария видела, как он щурится. Даже на расстоянии она разглядела, что его лицо изуродовано шрамами от оспы, и испытала жалость к нему. Не было способа скрыть последствия этого недуга, которые теперь больше всего выделялись в его внешности. Они с Паулетом были поглощены беседой, но по очереди смотрели в ее сторону. Мария надеялась, что они не подойдут еще ближе. Сегодня ей не хотелось втягиваться в очередной унизительный диалог с Паулетом. Она держала голову опущенной в надежде, что они уйдут.
Когда она снова подняла голову, их след простыл.
Тени начали выползать из-под кустов, словно пугливые животные, которых приходилось выманивать наружу. Задул свежий, но теплый ветер. Теплая погода благотворно действовала на ее суставы, измученные ревматизмом; врач Бургойн предписал ей как можно чаще бывать на солнце и остался доволен результатом. Ее колени и локти стали лучше сгибаться, и только пальцы по-прежнему беспокоили.
– Скоро вы снова сможете ездить верхом, – сказал он.
– Если мне разрешат, – ответила она. – Пока что мне мало пользы от этого.
– Это может измениться в любой момент. – Он выразительно приподнял бровь.
Мария была тронута энтузиазмом, пусть даже неоправданным.
– Ах, мой друг! – с улыбкой воскликнула она. – Я благодарна Богу за вашу непоколебимую надежду!
В сумерках Мария открыла маленькое окно в алькове, служившем ее молельней, и впустила летний воздух. Она оперлась на подоконник и глубоко вздохнула. Природа вокруг старого фамильного особняка полнилась вечерними звуками. В пруду раздавалось пение лягушек; утробное кваканье старой лягушки-быка то и дело перекрывало хор более высоких голосов. Ей говорили, что в этом пруду растут большие кувшинки с восковыми белыми лепестками, но ей не разрешали ходить туда… даже если бы она смогла дойти.
«Пожалуй, если бы мне разрешили, то я бы дошла, – подумала она. – Что хуже, заключение или болезнь и немощь? Думаю, что я смогла бы дойти туда сегодня ночью, даже сейчас. Если бы кто-то смог прогуляться со мной, кроме призраков».
Призрак Босуэлла в полях…
– Если бы я знала, что ты будешь там, любовь моя, то встретилась бы с тобой даже в таком состоянии, – прошептала она.
Мария не знала, чему верить, когда думала о призраках. Иногда она ощущала присутствие Босуэлла рядом с собой так же четко, как во плоти; в другое время она радовалась, что он не может видеть, какой она теперь стала. И то и другое не могло быть правдой одновременно. Либо он видел ее, либо уже не видел ничего.
В последнее время она все больше жаждала того момента, когда они смогут воссоединиться; тогда она будет не сломленной и больной, а здоровой и сияющей, омытой лучами радости. Это видение укреплялось, пока не стало для нее такой же реальностью, как поля, расстилавшиеся вокруг ее темницы.
Зажженные фонари развесили на стенах, и среди высоких деревьев Мария видела быстрые мечущиеся тени летучих мышей. Их стремительный и беспорядочный полет сильно отличался от птичьего. Она слышала, как они шуршат в круглых башнях старого замка, где устраивались на дневной ночлег, и их резкий неприятный запах ощущался в воздухе.
