Тем не менее реакция королевы оказалась жесткой. Она молча читала и перечитывала письмо. Потом отложила его и принялась расхаживать по комнате.
– Дражайшая государыня, – сказал Уолсингем. – Даете ли вы разрешение арестовать ее?
– Нет! – отрезала Елизавета.
– Нам нужно получить доступ к ее документам, – настаивал Уолсингем. – Она хранит целые кипы бумаг в своих покоях в Чартли-Манор и тщательно бережет их. Теперь ради вашей безопасности необходимо, чтобы мы изъяли их и выяснили масштабы заговора.
Елизавета царапала шею, оставляя красные следы.
– Это письмо… – наконец сказала она и замолчала. Нежданная новость явно вывела ее из равновесия. Она выглядела так, словно получила пощечину; на ее лице отражалось потрясение и глубокое разочарование. – Это письмо… лучше бы ей никогда не писать его.
– Скоро она будет думать так же. Но что сказал Пилат? «То, что я написал, было написано»[24]. Все должно остаться так, как есть, а ее необходимо арестовать…
Елизавета залилась пронзительным смехом:
– Как можно арестовать заключенного?
– …и официально обвинить в преступлении, – закончил Уолсингем.
– Тогда она скажет: «Наконец-то через восемнадцать лет меня официально обвинили в чем-то!» Возможно, именно поэтому она и пошла на такое! Может быть…
– У нее нет никаких оправданий. Измена есть измена, а закон есть закон. «То, что я написал, было написано».
– Хорошо, сделайте это, – хрипло проговорила Елизавета.
После ухода Уолсингема она долго сидела неподвижно в надежде на то, что боль уляжется.
Боль была ошеломительной. Монарх должен знать, что смерть каждый день сопровождает его, и принимать ненависть, которая исходит от недовольного меньшинства.
«Но моя плоть и кровь, такая же женщина, как и я сама, к тому же помазанная королева, замышляет мое убийство?» Слова то и дело повторялись в ее памяти, гордо маршируя, словно рыцари на параде. Приставить к работе шестерых джентльменов… По завершении вышеупомянутого замысла… Она содрогнулась, словно ощутив прикосновение кинжала. Кем были эти придворные? Кто эти люди, которые находятся в ее присутствии вне всяких подозрений?
На тот случай, если она неверно истолкует «вышеупомянутый замысел», Уолсингем предоставил письмо, послужившее причиной для ответа, с более откровенной формулировкой: «…которые во имя ревностного служения католической вере и вашему величеству готовы привести в исполнение трагический приговор над нею».
«Спасибо, Уолсингем», – с горечью подумала Елизавета.
В то же время она была глубоко благодарна за то, что имеет такого умного и преданного слугу. Что могло бы случиться, если бы он работал на других?
«То, что у королевы Шотландии никогда не было верных и знающих слуг, – это мое благословение, – подумала она. – Те, кто был умен, оказались неверными, а кто сохранил верность, оказались некомпетентными».
Она страшилась того, что произойдет, того, что должно произойти.
* * *
Двенадцатого июля Гилберт Гиффорд отплыл в Европу, чтобы избежать любых дальнейших расспросов. Две недели спустя арестовали Балларда; узнав об этом, Бабингтон бежал из дома в лесную чащу Сент-Джонс-Вуд. Прячась в дневное время, он обрезал волосы, вымазал лицо маслом грецкого ореха и передвигался только по ночам. Он так и не получил драгоценного паспорта и расстался с надеждой покинуть Англию. В конце концов голод выгнал его из леса к дому другого заговорщика – Джерома Беллами.
Агенты Уолсингема уже ожидали его и арестовали прямо на месте. Молодого человека с расширенными от ужаса глазами, в темноте похожего на цыгана, уволокли прочь.
– Нет! Нет! – кричал он. – Сжальтесь, прошу вас!
Пока жена Бабингтона ждала в саду их роскошного дома в Барбикане, остальных членов маленькой группы заговорщиков обложили со всех сторон и взяли в плен.
Заговор был легко разоблачен и быстро закончился, словно предсмертный вздох.
XXVIII
После отправки письма Мария испытала приступ паники, быстро пришедший на смену недавнему спокойствию. Как она могла совершить такое? Она ясно помнила причины, толкнувшие ее на это, но теперь они отступали перед главным фактом: она поддалась искушению. И хотя оставалось правдой, что если заговор раскроется и ее подвергнут наказанию, то это будет освобождением от невыносимого бремени бытия, ей было стыдно за себя. Единственное утешение она находила в том, что заговор обязательно закончится ничем, как и все остальные попытки освободить ее. По иронии судьбы ее тело энергично отреагировало на перспективу новой схватки: боль в распухших коленях улеглась, спина выпрямилась, а пальцы покалывало от вновь обретенной подвижности.
За окном она видела, как густая зелень июльских полей сменяется золотистыми проблесками раннего августа. Иногда ее снова пробирала дрожь, когда она смотрела на дорогу, бегущую через поля. Она не имела представления, откуда появятся люди Бабингтона и сможет ли она заметить их приближение. Но теперь это не имело значения. Ее роль в заговоре была сыграна, после того как она послала ответ. Она не мечтала об отъезде во Францию, где могла бы провести остаток дней, не строила иллюзий о личной встрече с Яковом, поисках взаимопонимания и исправления того ущерба, который был причинен их отношениям. Она не могла представить, как посещает могилу своей матери в Реймсе или встречается со своей тетей Рене. Будущее оставалось пустым и бесперспективным и не беспокоило ее; впервые в жизни она освободилась от его угроз и обещаний. Она приняла последнее решение.
Паулет завел привычку вопросительно поглядывать на нее и наблюдать за ее движениями, словно за повадками скаковой лошади. Сам он был нездоров и слегка прихрамывал. Слуги Марии докладывали, что его видели гуляющим по полям и оживленно беседующим с кем-то из придворных далеко за пределами слышимости. Может быть, ее собираются перевезти в другое место, к следующему тюремщику? Но и это не волновало ее.
Восьмого августа Мария только успела завершить утреннюю молитву, как Паулет появился на пороге. Он опирался на трость, а его улыбка выглядела нарисованной.
– Мадам, – скрипучим голосом произнес он. – Я получил приглашение от одного из наших соседей, сэра Уолтера Эштона, поохотиться на оленей в его поместье Тиксолл. Вы не хотели бы попробовать? Я слышал, что ваше здоровье заметно улучшилось за последний месяц.
– Охота? – спросила Мария. Прошло уже несколько лет с тех пор, как она последний раз выезжала на охоту, и Паулет не никогда разрешал ей выходить за пределы поместья. – Что с вами, друг мой? Вы так же нетвердо стоите на ногах, как и я недавно.
Он позволил себе легкую улыбку. Неужели это ее прославленное обаяние – способность замечать разные мелочи вокруг себя и заботиться о них? Хотя он знал, что ее чувства наигранны, но ощутил странную теплоту.
