А впрочем, он кивнул, выражая полное согласие с этой
воскресшей лекторшей из общества «Знание», и вдруг остро пожалел бедняжку. Ну
что он на нее так ополчился? Бесцветная, неинтересная, средних лет, увядшая
дамочка с претензией на интеллигентность сидит тут с утра до вечера, наблюдает
за богатыми мужиками и их взбалмошными женами… Ведь, исследуя феномен новых
русских мужчин, мы совершенно не обращаем внимания на их спутниц жизни. Мужики,
может, и грубы, и бестолковы, и смешны, но они хоть какое-то дело делают! Типа,
работают в натуре, конкретно, бизнес у них. А вот их жены – это же в массе
своей сущий кошмар! О нет, внешне они выглядят очень даже презентабельно. Но
это лишь до той поры, пока стоят где-нибудь в полутемном месте и молчат. Но
стоит им открыть накрашенные ротики, тотчас видишь – вернее, слышишь, –
насколько же они грубы и бесцеремонны, крикливы и бестолковы. Они истеричны и
глупы, они не здороваются, не прощаются и не извиняются, считая, что это роняет
их достоинство, а может быть, и вредит их тщательно сконструированной красоте,
они матерятся и, даже сидя рядом с мужем или подругой в одном «Мерседесе»,
разговаривают так громко, словно им надо докричаться с одной станции метро на
другую, они пьют пиво из горлышка и облизывают пальцы после чипсов, они
называют жевательную резинку жвачкой и учат этому своих детей, они не
восхищаются, а балдеют, не наслаждаются, а тащатся, не общаются, а тусуются, не
отдыхают, а отрываются, не смеются, а ржут, не едят, а жрут… Они в основном
бывшие модели – в прикидах от кутюр, с ногами от ушей и с мозгами от кур, уток,
гусынь и индюшек. Что характерно, эти роботессы еще и детей рожают и
воспитывают… Бедные их дети, которые уже в пять лет матерятся так же, как их
светские мамочки! Этим, как правило, заканчивается их духовное развитие и
начинается компьютерное промывание мозгов.
Может быть, бывают исключения. А может быть, и нет. Хочется
верить, что да… Но что-то плохо верится!
И вот на них с тоской и болью смотрит подобная консьержка –
какая-нибудь бывшая учительница или библиотекарша, настолько затурканная
жизнью, что даже презирать не может этих ослепительных кретинок – она способна
только завидовать им и мечтать, что, будь она на их месте… Увы, вся беда в том,
что на их месте она, во-первых, никаким образом не оказалась бы, а во-вторых,
моментально стала бы точно такой же, разве что смотрелась бы менее эффектно!
«Интересно, – подумал Ярослав, – она со всеми жильцами
мужского пола заводит такие общеобразовательные разговоры в надежде совершить в
их головах и душах интеллектуальный переворот? И, типа, ждет, что вот-вот
кто-нибудь из них прозреет и поймет: не нужна ему новорусская модель, ему нужна
среднерусская моралистка!»
И только сейчас Ярослав вспомнил, что надо ведь что-то
отвечать на все ее сентенции.
– И не говорите, – поддакнул он со вздохом, но отнюдь не
сочувствия, а облегчения, потому что по лестнице уже снова грохотали Лидины
каблуки. Леди Макбет спускалась, и это означало, что дело сделано, можно
уходить.
Лицо консьержки выразило терпеливое смирение, и Ярослав
понял, что она уже привыкла к таким поворотам судьбы: понимание мужчина может
находить у одной, но жить (спать!) он продолжает с другой.
– Ну что? – с прежней застарелой бытовой усталостью
осведомился Ярослав. – Убедилась, что нету твоей Маечки дома?
Лида только фыркнула высокомерно, словно признаться в
собственной ошибке было ниже ее достоинства, и вылетела вон из подъезда.
Ярослав, бросив консьержке прощальную улыбку, поспешил за Лидой, приговаривая:
– Ну вот, говорил же я тебе, что надо сразу в клуб ехать.
Только время зря потеряли!
Дверь захлопнулась, и он с облегчением перестал валять
ваньку.
Он ни о чем не спрашивал: судя по довольному лицу Лиды, все
удалось, все было в порядке.
Сели в джип, развернулись, помчались к Сенной площади,
оттуда свернули налево, на Белинку, затем к площади Свободы.
Здесь, неподалеку от гастронома, они всегда прощались. Как
понимал Ярослав, Лида не хотела, чтобы он знал, где она живет. Все-таки,
видимо, змеечарователь малость побаивался своей дрессированной кобры.
Ее попытки заметать следы были смешны до невозможности. Если
бы он хотел, выследил бы ее в два счета, с его-то навыками таежного охотника.
Он и хотел… однако подчинялся Лиде. Чем черт не шутит, проколы бывают у всех, а
ему бы не хотелось, чтобы она по какой-то случайности засекла слежку. Тогда
вдребезги разобьется то хрупкое доверие, которое постепенно начало
устанавливаться между ними. Оно напоминало Ярославу первый ледок, который
затягивает полынью. Ступать на него всей тяжестью еще опасно, очень опасно!
Он и не рисковал.
Пока они ехали от дома Майи, Лида успела переменить шубу,
переобуться и немного пригладить всклокоченные волосы. Косу заплетать, как
понял Ярослав, времени не осталось, и он с сожалением вздохнул. Но ничего, зато
ему снова выпала возможность украдкой полюбоваться тонким коленом в коричневом
чулке. Шуба была упрятана в большой пластиковый пакет, там же лежали
экстремальные сапоги и золотистая сумочка.
Они припарковались и вышли из машины.
Лида набросила капюшон, пряча волосы, и теперь лицо ее было
полускрыто тенью.
– Значит, там все-таки была одна дверь? – решился спросить
Ярослав.
Она кивнула:
– Да, вы оказались правы. Логично, конечно: охраняемый дом,
да еще индивидуальная сигнализация… Одна дверь, и в ней две очень удобные
скважины. Кстати! – Она сунула руку в сумку, вытащила какой-то небольшой
продолговатый предмет и сунула его в ближайший сугроб. Ногой набросала сверху
снег. – Совсем ни к чему мне его с собой тащить.
– Небось, если кто-то его найдет, подумает, что бросил
недоколовшийся нарк, – усмехнулся Ярослав.
– Ну, кто его найдет до весны! – резонно возразила Лида. –
Так и будет тут валяться, пока снег не растает. А там, кто что хочет, пусть то
и думает.
– Это точно, – согласился Ярослав.
– Ну, спасибо. Я пошла? – сказала она, по своему
обыкновению, с вопросительной интонацией, как будто не сообщала о своем
решении, а спрашивала совета у Ярослава: уходить ей или нет? Покидать его –
может быть, навсегда – или нет?
О, если бы она и в самом деле спросила… Он бы схватил ее и
так держал, что она при всем желании не вырвалась бы!
И вдруг его словно ожгло: а что, если на этом все кончается?
Если она сочла, что ее план вполне исполнен? Если ей больше не нужна помощь
«кобры»? Что, если она больше не позвонит? И он ей больше не нужен?
