– Ладно, пошли, – со вздохом произнес Вадик. – Честно
говоря, я обещал никому ничего не показывать… сама понимаешь, кому обещал. И
все живу будто в коммуналке с призраками. Вот уже сколько лет прошло, а я
словно жду: вдруг позвонят в дверь, встанет Майка на пороге и скажет: «Чао,
бамбино, сорри!» И сунет мне полтинник баксов. Это значит – гуляй, Вадичка! И я
гулял – ночь, полночь, за полночь. Ну, оно того стоило: какая у меня, к черту,
зарплата! Правда, признаюсь тебе, Лидочек… – Вадик хитро усмехнулся и понизил
голос, на всякий случай опасливо оглянувшись, словно кто-то мог его подслушать…
может быть, те самые призраки, о которых он рассказывал? – Честно скажу: иной
раз, особенно зимой, когда сильно морозило и надоедало торчать на вокзале или
мотаться по улицам, я возвращался – тихо, тихонечко, как мышка… цып, цып, цып,
на цыпочках, – и Вадик показал кончиками пальцев на краю стола, как именно он
возвращался в свою квартиру, – не зажигая света, прокрадывался к себе в
комнату, плюхался в постель, закрывал голову подушкой, закрывал глаза и пытался
заснуть, но все равно, хоть беруши вбивай в уши, а я все равно слышал, как они
стонут, и смеются, и кричат друг другу: «Я тебя люблю! Я тебя люблю!» Как
пьяные. Как безумные кричат…
Вадик вдруг отвернулся, и Лида с изумлением уставилась в его
спину. Показалось – или она и впрямь успела увидеть, как внезапно повлажнели
его глаза?! Да и у самой у нее вдруг навернулись слезы.
Навеки отражен в глазах твоих,
Навеки опьянен тобой, волчица…
Мы обрели свободу для двоих
И поклялись навек не разлучиться.
Может быть, Майя уже тогда пела это Сергею? И он ей верил.
Да и она сама верила в то, о чем поет.
Какая странная песня… Как будто нарочно написана про них!
Где только нашли они такие слова, в какой книжке, у какого поэта?
– Понимаешь теперь, почему я говорю, будто с призраками
живу? – вздохнул Вадик, поворачиваясь к Лиде снова, но все еще пряча глаза. –
Ну, с другой стороны, сколько можно из квартиры паноптикум делать? Честно
скажу: она, Майя, сюда года два потом, после Сережкиного ареста, приходила.
Придет, даст мне деньги, я когда уйду, когда останусь, а она пройдет в ту
комнату, ляжет на ковер и плачет так, что ворс потом мокрый был. Честное слово!
Ты представляешь?! – Вадик сокрушенно покачал головой. – Ей ведь, бедняге, даже
поплакать негде было. Перед всеми приходилось фасон держать. Якобы ненавидит
она этого убийцу, этого злодея Погодина. Никто, кроме меня, о них не знал, вот
те крест святой! – Вадик размашисто перекрестился – почему-то слева направо.
Потом секундочку подумал и перекрестился снова – уже как положено, справа
налево. – Ни единая душа. Ты, да я, да мы с тобой. Ну вот… Ходила Майя сюда,
ходила, а потом перестала. Так все свои вещи тут и оставила. Конечно, у нее
теперь все новое – и постельное белье, и тапочки с халатом, и песенки… и мужик.
Видимо, больше не придет она сюда. Думаю, надо все ее имущество собрать в сумку
да и поставить куда-нибудь в кладовку.
– А Сережино там что-нибудь есть? – спросила Лида, не
узнавая своего голоса.
– Не-а, – качнул головой Вадик. – Только все ее. Хотя… вроде
там была какая-то его книжка. Детектив вроде бы. Дик Фрэнсис.
Лида кивнула. Сережа очень любил Дика Фрэнсиса. Собрал дома
все его книжки, которые тогда издавались, – некоторые даже в двух экземплярах.
Неудивительно, что одну из них он держал здесь. Наверное, иногда почитывал,
чтобы скоротать время в ожидании Майи…
– Ну так что, пойдешь комнату смотреть? – спросил Вадик.
– Конечно.
– Тогда пошли.
Они вернулись в коридор и, пройдя через неопрятную, пыльную
гостиную, оказались в маленькой – девять квадратных метров, никак не больше! –
комнатке, всю меблировку которой составлял большой, во весь пол, пестрый ковер,
пустое кашпо в углу да стул, на котором висел махровый белый халат, большое
белое полотенце да лежали белые махровые же тапочки. На тапочках сверху лежал
томик Дика Фрэнсиса в бумажном переплете.
Бледно-зеленые шторы были задернуты, и в комнате царил
какой-то туманный полумрак, и в самом деле придавая ей сходство со склепом.
Вернее, с паноптикумом, как выразился Вадик.
– Вот тут у меня раньше хризантема стояла, – кивнул Вадик на
кашпо. – Красивая такая. Белыми цветами цвела. Меня, ты знаешь, вообще цветы не
любят, как-то плохо в моей квартире приживаются, а эта хризантема, ты
представляешь, цвела как ошалелая. Ну а у Майки же аллергия на полынь, она и
заставила меня ее выбросить, а вместо нее принесла этот, как его… араспагус?
Аспарагус? Короче, такую косматую траву, которая, конечно, завяла. Пришлось и
его выкинуть. Так и осталась комната без цветов. Она говорила, что единственные
хризантемы, которые нормально переносит, это искусственные, японские…
– Погоди, – перебила Лида. – При чем тут хризантема, если у
Майи аллергия на полынь?
– Так хризантемные листья, оказывается, полынью пахнут! –
возмущенно хохотнул Вадик. – Это у нее глюк такой был, у Майи. Надо ж
додуматься: хризантемные листья – и полынь!
А, ну теперь понятно, почему Майя вспомнила о духах
«Кризантэм д'ор». Может быть, и в самом деле там используется экстракт полыни
для усиления эффекта запаха хризантем.
Лида рассеянно огляделась. Ковер был расписан крупными
цветами – желтыми и красными, а самый большой, желто-коричневый, приходился как
раз посередине ковра и напоминал человеческую голову с растрепавшимися
волосами.
– Вот тут, – потыкал Вадик носком домашней тапочки в этот
цветок, – вот тут, наверное, она лежала и плакала. Тут всегда мокрый ворс был,
когда она уходила.
Лида зачем-то присела на корточки и потрогала
коричнево-желтый цветок на ковре. Он был сухой, конечно…
– Вадик, – проговорила она, глядя на хозяина снизу вверх, –
можно, я тут минут пять посижу одна? А?
– Конечно, – закивал Вадик. – Конечно, посиди. Я понимаю! Ты
не думай, я на самом деле все понимаю! Посиди, да не спеши, оставайся сколько
хочешь. – И он суетливо направился к выходу. В дверях обернулся:– А точно не
будешь чай пить?
– Не буду, спасибо, – с усилием улыбнулась Лида.
Дверь наконец-то закрылась.
Лида опустилась на ковер, посидела, потом прилегла. Голова
ее пришлась как раз посредине цветка.
Лида лежала и смотрела в потолок, удивляясь странной тоске,
которая вдруг опутала ее душу. То ли оттого, что здесь все было проникнуто
тоской разлученных влюбленных, то ли это была тоска ее собственного
разочарования.
