Внезапно их цепочка остановилась — так резко, что Эбби сзади налетела на Марка. Тоннель вновь уперся в перпендикулярный проход. Шедший впереди Люсетти повертел головой, и луч его фонарика скользнул сначала вправо, затем влево, затем снова вправо.
— Здесь никаких пометок.
— Должны быть, — возразил Марк. Эбби показалось, будто она услышала в его голосе нервозные нотки. — Не может быть, чтобы они нарочно завели нас в тупик, из которого нет выхода.
— Они? — переспросил Люсетти. — Неужели вы считаете, что они ведут вас туда, куда вы хотите попасть?
Четыре луча заскользили туда-сюда по каменной стене. Все, что они высветили, — это царапины и следы инструментов, которыми когда-то был вырублен тоннель. Впереди была грязная кирпичная стена, закрывавшая собой, от пола до потолка, вырубленную в камне нишу.
— Это свежая кладка? — спросил Марк. Люсетти покачал головой.
— Нет, древнеримская.
— Может, нужно идти прямо? — предположила Эбби. Прошмыгнув мимо Марка и Барри, она постучала по кирпичам. Даже спустя столетия те поражали своей массивностью.
— По-моему…
Пуля попала Марку прямо в грудь. По подземному лабиринту прокатилось эхо выстрела. Барри тотчас же опустился на колено, повернулся и сделал три ответных выстрела. Эбби бросилась на пол и поползла.
Позади нее загремели новые выстрелы, вспыхнул свет фонариков. В тесном пространстве подземелья перестрелка била по барабанным перепонкам словно артиллерийская канонада. Эбби поднялась и бегом бросилась по проходу, надеясь найти боковой ход, который помог бы ей затеряться в лабиринте. Увы, тоннель упирался в грубо отесанную стену. Никаких кирпичей, никаких поворотов — лишь каменная стена, где, судя по всему, долготерпение каменотесов иссякло и они, взвалив на плечи инструменты, двинулись назад и наверх.
Грохот перестрелки прекратился столь же внезапно, как и начался, и на подземелье, словно облако пыли, опустилась тишина. Темная, страшная. Впрочем, длилась она недолго. Где-то позади — причем недалеко, — Эбби явственно различила шаги. Кто-то шел за ней следом. Затем раздался металлический звук — это чья-то невидимая рука оттянула затвор пистолета.
Глава 46
Константинополь, июнь 337 года
Кто-то из нас умер. В данный момент я не знаю, кто именно: он или я. Человек, которого я сейчас вижу, ушел из жизни на морском берегу одиннадцать лет назад. Я собственной рукой воткнул ему в спину кинжал. Я лично вез его труп через всю империю и похоронил в самой глубокой норе, какую только сумел найти.
И вот теперь он стоит передо мной — живой, полнокровный, дышащий. Буравит меня взглядом. Я плотно сжимаю веки, пока перед глазами не начинают плясать черные точки. Тогда я вновь открываю глаза. И снова вижу его. Он никуда не исчез.
Мне муторно. Я боюсь, что меня сейчас вырвет прямо на пол. Голова вот-вот расколется на части. Нет, этого не может быть. Это наваждение…
Я вглядываюсь в его лицо. Неужели это его глаза? Где же их прежний блеск? Они какие-то мутные, будто подернуты поволокой. И смотрят куда-то в пространство. Вид у него растерянный, как будто он не понимает, как и зачем он здесь оказался.
Впрочем, то же самое можно сказать и обо мне.
— Крисп? — шепчу я.
Его лицо искажает гримаса ужаса. Он отступает, прячется среди теней. Я рад. Смотреть на него — все равно что смотреть на солнце: больно и невыносимо.
Я поворачиваюсь к Порфирию.
— Как ты это сделал?
— Я тебе уже рассказал.
— Но ведь это же невозможно!
— Для Бога нет ничего невозможного, — спокойно отвечает он. — Если хочешь, можешь даже потрогать шрам, который ты оставил в его спине.
Откуда ему известно, что я вонзил в спину Криспу кинжал? Все уверены, что я его отравил.
— Но такого не может быть, — шепчу я снова.
— Когда-то я тоже так считал.
— Но почему?..
Откуда-то снаружи сквозь толстые стены доносятся приглушенные звуки фанфар. Это погребальная процессия Константина приблизилась к мавзолею. Далекие звуки будят меня. Я стряхиваю с себя оцепенение. Пусть с опозданием, но до меня доходит то, что задумал Порфирий.
— Ты хочешь представить его как… преемника Константина?
— Как только вспыхнет пламя и из него вылетит орел, народ узрит истинного наследника. Народ узрит чудо. Разве сможет Констанций с братьями противостоять ему? — Порфирий усмехается. — Разумеется, нам пришлось подкупить кое-кого из стражи. Они разрубят Констанция на куски, и империя достанется Криспу.
— А ты будешь стоять позади трона и указывать, что ему делать?
— Дело не во мне! — раздраженно бросает Порфирий. — Я делаю это во благо империи и во имя Бога.
В последнее время я слишком часто слышу, что кто-то делает что-то во имя Бога.
— Это все из-за ариан? Из-за Евсевия и Александра?
Впрочем, по сравнению с тем, что я только что видел, их
взаимная зависть, их вечные склоки и свары, их пустые споры почти ничего не значат.
— За Евсевия или его врагов я не дал бы и двух оболов
[23]
, — в голосе Порфирия мне слышится искреннее раздражение. — Неужели ты считаешь, что Иисус восстал из мертвых для того, чтобы люди убивали друг друга, споря о том, единосущен он с Отцом или нет? Евсевий и ему подобные… им в наследство досталась книга мудрости, а они использует ее, словно щепу для растопки очага.
Я не знаю, что на это ответить.
— А что потом?
— Я делаю это ради Константина. Потому что он был прав: единство — вот единственный способ уберечь империю от раздоров и распада. Один бог, одна церковь, один император. Стоит что-то поделить, и распри начнут множиться до тех пор, пока весь мир не погрузится в хаос. Константин это знал, но в конце концов так и не успел окончательно победить силы хаоса. Чудо, которое ты только что лицезрел, дарит нам такую возможность.
Я пытаюсь переварить услышанное. Многое из того, что говорит Порфирий, звучит вполне разумно и убедительно, и так легко позабыть о том, что его рассуждения построены на весьма шатком фундаменте.
Чтобы править миром, мы должны обладать совершенной добродетелью одного, а не слабостью многих.
Крисп, восставший из мертвых. Крисп по-прежнему прячется среди теней. Оно даже к лучшему. Первоначальное потрясение ослабевает, а его место вновь занимает здравомыслие.
— Неужели ты считаешь, что народ примет самозванца, которого ты неизвестно где откопал?
— Примет, потому что это — истина. — Порфирий на миг умолкает. — К тому же народ не может без веры.
