— Алло! — раздался в трубке мужской голос.
— Доктор Грубер?
— Ja
[8]
.
Тень зашагала дальше по улице. Этот человек мог идти куда угодно, но что-то в его движениях подсказывало Эбби, что он направляется именно к ней. Она огляделась по сторонам в поисках возможной помощи, но улица была пуста. Даже дома как будто повернулись к ней спиной. Окна были завешаны белыми шторами и напоминали пустые рамки для фотографий в доме Дженни.
Вы пришли одна? Почему Дженни задала этот вопрос?
— Алло! — прозвучал в трубке нетерпеливый голос, возможно даже слегка раздраженный. Эбби развернулась и быстро зашагала вперед, продолжая разговор на ходу.
— Доктор Грубер? Вы говорите по-английски? Меня зовут Эбби Кормак, я подруга Майкла Ласкариса. Вы знали его?
Осторожная пауза.
— Я знаком с мистером Ласкарисом.
— Он… — Эбби оглянулась через плечо. Человек в плаще все так же следовал за ней. — Он умер. Я перебирала его бумаги и нашла письмо, которые вы написали ему. Я подумала…
Если ты с ним знаком, то почему он никогда не упоминал твое имя? Если вы с ним знакомы, то с какой целью он приезжал в Трир? Может, ты подскажешь мне, кто мог убить его?
— …что вы можете помнить его, — беспомощно закончила она фразу.
Эбби свернула за угол и оказалась на улице, вдоль которой тянулись бесконечные магазины. Мимо нее, разбрызгивая воду в лужах, проехала машина. Она ускорила шаг.
— Я помню его, — ответил доктор Груббер. — Мне жаль, что он умер. Не так давно он приезжал ко мне.
— Что он хотел?
Шум дождя затруднял разговор, но Эбби показалось, что в голосе собеседника прозвучала новая нотка.
— Я директор института папирологии. Знаете такое слово: папирология? Изучение папирусов. Древних документов.
— Да. Знаю. — Она снова помолчала. — Я не знала, что Майкл интересуется древними рукописями.
— Не знали?
Эбби снова оглянулась. Тень никуда не исчезла. Ее преследователь явно сократил расстояние между ними. Лицо незнакомца выделялось светлым пятном между полями шляпы и поднятым воротником плаща, однако в пелене дождя было невозможно что-то толком разглядеть.
— Вы слушаете меня? Вы сейчас можете разговаривать?
— Да. Все отлично. Я…
Она снова свернула за угол и неожиданно для себя оказалась прямо перед собором. Дождь разогнал туристов и уличного музыканта. Ей показалось, будто в дверях мелькнула фигура в доспехах римского легионера, но, скорее всего, это был обман зрения. За ее спиной по мостовой раздавались быстрые шаги.
— Где вы, фрау Кормак?
— В Англии.
— Вы можете приехать ко мне?
— В Германию?
— Да, в музей, в Трир. Я думаю, что при личной встрече мне будет проще вам кое-что объяснить.
Теперь она перешла на бег, молясь о том, чтобы собор был еще открыт. Разве храмы не служат прибежищем для тех, кому грозит опасность? Грудь под повязкой отчаянно чесалась. Честное слово, будь у нее такая возможность, она сорвала бы с себя бинты.
— Прошу вас, вы можете сказать мне?..
— При личной встрече будет лучше.
— Но все-таки…
— Герр Ласкарис оставил мне инструкции. Полная конфиденциальность. Я не могу…
Тень снова растворилась в сумерках среди дождя, однако Эбби чувствовала, что преследователь где-то рядом. Взбежав по ступенькам, она толкнула массивную дверь.
— Я приеду. Спасибо. До свидания.
По крайней мере, здесь были люди. Служители в красных мантиях и туристы в мокрых куртках. Задрав головы, посетители разглядывали своды древнего храма.
Откуда-то сверху доносились голоса невидимых хористов, исполнявших псалом. Эбби выключила телефон и остановилась, давая громаде собора возможность принять ее под свои своды.
К ней тотчас подошел один из служителей.
— Вы пришли на службу? Вечерня только что началась.
Эбби в замешательстве посмотрела на него и кивнула. Служитель провел ее на огороженные дубовыми панелями хоры, своего рода церковь внутри церкви, и усадил на последнем ряду скамей с высокими спинками. Здесь было больше людей, больше тепла. В проходах мерцали свечи, а скрытые осветительные приборы отбрасывали на высокие своды и ниши мягкие круги света.
Хор запел «Nunc Dimittis»
[9]
, и прихожане встали. «Господь, позволь рабу твоему упокоиться с миром». Эбби встала и закрыла глаза. По ее лицу текли слезы и капли дождя. Окружающие наверняка заметят ее заплаканное лицо, впрочем, какая разница. В ее памяти возникла маленькая беленная известью церквушка в Илинге и серьезный пожилой человек в белой сутане и золотистой столе, стоящий на кафедре. Ее отец.
«Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».
— Что бы ты подумал обо мне сейчас? — прошептала она.
Псалом закончился. До Эбби донеслись приглушенные голоса, похожие на щебетание птиц. Это прихожане вновь сели на скамьи. Она открыла глаза и посмотрела на дверь хоров, массивные деревянные ворота под частоколом органных труб, чтобы убедиться, что ее преследователя там нет. Двери были закрыты, и войти внутрь никто не мог. За ними чернела непроглядная тьма.
Глава 8
Константинополь, апрель 337 года
Я изрядно устал. Я несколько часов ходил пешком по городу, по жаре и пыли, но не нашел никого, кто знал бы хоть что-нибудь об убийстве в библиотеке. Было время, когда я мог прошагать за день сорок миль, но дни эти остались в далеком прошлом. Я нашел фонтан и ополоснул лицо. Затем, подойдя к стене, облегчился и сел. Дети, игравшие на улице, не видели меня, их матери, спешившие сделать до наступления темноты нужные дела, не обращают на меня внимания. Они не знают, кто я такой.
Осталось последнее место, куда мне сегодня предстоит зайти. Это недалеко отсюда, однако я едва не пропускаю нужный мне поворот. Я ищу статую, стоящую на углу, прекрасное бронзовое изображение морского бога, мчащегося на колеснице. Только сейчас, когда я сделал около полусотни шагов, мне становится понятно, что я забрел слишком далеко. Я возвращаюсь обратно и снова едва не прохожу нужный мне поворот. Статуи нет.
В этом весь Константинополь — город блуждающих статуй. Они смотрят на вас со своих пьедесталов, помещенные в ниши домов или установленные на крышах. Они превращаются в ваших спутников, друзей, провожатых. Потом одним прекрасным утром просыпаешься и обнаруживаешь, что их нет. Они куда-то исчезли. Остался лишь пьедестал — надпись на нем сбита зубилом, — который ждет, когда на него установят новую статую. О старой, конечно же, никто больше не вспоминает.
