Грубер встал.
— Благодарю вас за проявленный интерес, фрау Кормак, но мне кажется, что вам пора идти. Я занятой человек, я и так уделил вам достаточно времени. — С этими словами Грубер обошел стол и открыл дверь. Эбби встала у него на пути, загораживая ему подход к сканеру, и положила руку на прозрачную дверцу.
— Если вы выставляете меня за дверь, то я забираю с собой эту вещь.
Грубер подергал усиками.
— Это кража.
— Тогда прямо сейчас звоните в полицию.
— Но вы не сможете прочесть рукопись. И даже если попытаетесь это сделать, то уничтожите свиток.
— Ваш аппарат не единственный, я обращусь к кому-нибудь еще.
Когда она проходила профессиональные тренинги для дипломатов, такое поведение называли манипулированием, однако ее коллеги между собой называли это «прессовать уродов».
Грубер отошел назад и присел на край стола.
— Вы думаете, что кто-то согласится помогать вам? Какой-то женщине с улицы с древним свитком, который, скорее всего, был украден? Даже если вы принесете свою находку в какой-нибудь университет в Штатах, американцы тотчас же ее конфискуют. Затем они упрячут манускрипт в запасники, где нет устройств, контролирующих температуру и влажность, и лет через десять-двадцать, если кто-то и пожелает взглянуть на рукопись, то не увидит ничего, кроме горстки пыли.
Эбби взяла со стола пачку и предложила ее же хозяину сигарету. Тот со вздохом закурил от огонька зажигалки, которую Эбби услужливо поднесла ему.
— Danke.
Эбби последовала его примеру и, сделав глубокую затяжку, подумала: неужели это войдет в привычку?
— Почему бы нам не начать с правды?
— То, что я сказал, — правда, — ответил Грубер и, поймав на себе колючий взгляд собеседницы, сделал выразительный жест. — Для расшифровки действительно понадобится огромная компьютерная мощность. На это может уйти несколько недель машинного времени. Даже если мы получим изображение, то все равно просто прочитать текст, как обычную книгу, нам не удастся. Каждую букву следует расшифровать, проверить, исправить.
Грубер опустил голову и выпустил струйку дыма себе под ноги.
— Признаюсь вам честно, документ без прошлого и без владельца вызвал у меня интерес. И я восстановил несколько строк.
С этими словами Грубер протянул руку к ящику письменного стола и вытащил из него листок для заметок, плотно испещренный похожими на детские каракули буквами. Лишь наклонившись ближе, Эбби поняла, что это фрагменты текста, написанного и зачеркнутого, переписанного заново и снова перечеркнутого. Буквам было тесно. Словно не находя себе места, они выскакивали за строчки, то прыгая вниз, то подскакивая над строкой, пока их вновь не загоняли в строй. Все это сильно напоминало творчество душевнобольного.
— На обратной стороне. Читайте.
Здесь почерк был аккуратнее. Три абзаца по четыре строки в каждом. Один на латыни, другой на немецком, третий на английском.
Чтобы достичь живых, плыви средь мертвых.
За тьмою солнца свет горит лучистый.
Спасенья знак, что освещает путь вперед.
Сияет, негасимый, новой жизнью.
По спине Эбби невольно пробежал холодок. Она чувствовала, как от волнения под бинтами пульсирует кровь. Ей тотчас вспомнилось, что сказала Дженни: это слишком личное, верно? Что-то вроде послания из могилы.
— Вы знаете, что это?
— Судя по языку текста, стих написан примерно в четвертом веке нашей эры. Совокупность художественных приемов носит неоплатонический характер. Слово же «негасимый», точнее, в латинском тексте, «непобедимый» — invictus — стандартный эпитет императоров той эпохи.
— Вы можете сказать, кто это написал?
Грубер почесал шею в том месте, где оно соприкасалось с воротничком.
— Первые две строчки соответствуют надписи на могильной плите, которая некогда была выставлена в музее императорского форума в Риме. Вторые две, насколько мне известно, никогда не появлялись в основном корпусе других классических текстов. Насколько я могу судить, перед нами абсолютно новый, ранее никому не известный текст.
Неудивительно, что ты захотел оставить его у себя, подумала Эбби. Она сложила листок и сунула его в сумочку. Затем осмотрелась по сторонам, как будто собиралась что-то сказать, но промолчала.
— Это ваш собственный перевод?
— Герр Ласкарис пожелал, чтобы я полностью оправдал его затраты. — Заметив непонимание в ее глазах, немец улыбнулся. — Наверно, я обязан признаться вам кое в чем. За эту работу он пообещал мне сто тысяч евро.
Грубер с надеждой посмотрел на свою собеседницу.
— Надеюсь, вы сдержите данное им обещание?
Глава 10
Константинополь, апрель 337 года
Я пребываю в смятении. Мне следует думать о данном мне поручении, но каждый раз, когда пытаюсь сосредоточиться, мое сознание проваливается в прошлое. Я покоюсь на ложе в триклинии моего дома, разглядывая в свете бронзового светильника бумаги Александра. Даже рабы, и те уже легли спать. «Хроникой» Александра лежит открытым и ведет меня по моей же истории. Больше всего меня поражает обилие имен, особенно в первые годы после прихода Константина к власти: Максен-ций наречен августом… цезарь Север убит… Галерий объявил Лициния императором. Имена, которые раньше означали безраздельную власть. Теперь их статуи убрали прочь, их имена преданы забвению. Разве что какой-нибудь чудак, читая книгу глубокой ночью, произнесет их вслух, да и то шепотом.
Трир, март 307 года, тридцать лет назад
Когда армия провозгласила Константина императором, Га-лерий повел себя, по обыкновению, неуклюже: занял выжидающую позицию. Он принял восшествие Константина на трон, ибо никак не мог противостоять этому, но дал ему младший титул цезаря, а не старший — августа, который Константин должен был унаследовать от отца. Если Галерий надеялся спровоцировать Константина на заговор, то ему это не удалось. Константин спокойно воспринял столь вопиющее неуважение к своей персоне. Более того, он отправил Галерию свои верительные грамоты, дабы показать, что готов служить под его началом.
Однако императоры теперь не такие, как раньше. В течение двухсот с лишним лет после первого Цезаря Августа бразды правления империей были сосредоточены в руках одного человека, императора. За последние же тридцать лет власть превратилась в некое совместное предприятие. Я до сих пор отказываюсь понять почему. Неужели империя стала такой огромной, такой разношерстной, что никто не в состоянии править ею единолично? Или люди настолько измельчали, что им велики башмаки гигантов, основавших некогда Рим? Как бы то ни было, последствия очевидны. Императоры подобны кроликам. Или он один, или их много. Диоклетиан расколол империю на две части, затем довел количество частей до четырех. Некоторые из этой четверки верховных правителей имели сыновей, которым требовалось наследство. Другие отреклись от власти, но потом передумали. В конечном итоге на титул непобедимого императора — Imperator Invictus — претендовали шестеро.
