— Может быть, точно не помню. Но я католик. И побывал не в одном десятке церквей. Я сразу понял, что надпись сделана на латыни.
— Какая надпись?
— Та, что на гробе.
Глава 24
Константинополь, апрель 337 года
Где-то в стенах дворца пытают человека. Этого не должно быть. Закон запрещает пытки. Нельзя пытать даже раба. Единственное исключение — это измена. Разумеется, закон вещь гибкая, а в измене можно обвинить кого угодно. Если у вас есть власть, закон можно переписать, но даже на это нужно время. Кто-то должен был найти среди ночи законника, чтобы тот обосновал исключение, затем найти в канцелярии нужных писцов, чтобы те поставили печати — и все до того, как будут затянуты первые винты.
Кто-то явно отнесся к этому делу серьезно.
Я должен быть там и делать заметки. Вместо этого я собрал все лампы, какие только смог найти, и закрылся в какой-то кладовке с ящичком для документов. Я плохо понимаю, что, собственно, произошло сегодня вечером, но на своем веку я насмотрелся беззакония всех сортов и узнаю его по запаху. Кроме того, меня не отпускает мысль, что многие из вопросов, что сейчас задаются в застенке, касаются бумаг, оказавшихся в моих руках. Вскоре кто-нибудь наверняка вспомнит про футляр, который я принес во дворец.
А работа движется ох как медленно! Все бумаги разных размеров, написаны разными чернилами и разными почерками, главным образом по-гречески, хотя есть и записи на латыни. Я в первую очередь обращаю внимание на них, хотя, признаюсь, читать их довольно трудно, особенно когда не знаешь, что, собственно, ищешь. Некоторые из бумаг — меморандумы из императорских архивов, другие — скорее выдержки из книг. Мне никак не удается понять, что их объединяет.
Первая бумага:
Императору Константину Августу от Цезаря Криспа.
Сильная буря замедлила наши приготовления и уничтожила три корабля, однако в целом флот готов и выйдет в плаванье завтра.
Другая: стихотворение.
Чтобы достичь живых, плыви средь мертвых.
Третья:
XII/II. Я пишу это в знак глубокого соболезнования по поводу смерти твоего внука.
Я чихаю, и бумаги разлетаются с моего импровизированного стола. Кладовка полна пыли. Несколько резных каменных панелей, каждая весом с доброго коня, стоят, приставленные к стене, ожидая, когда ими наконец украсят один из новых памятников Константину. Мои ноги упираются в мраморных воинов, застывших в самой гуще кровавой битвы.
Беру в руки другой фрагмент. Лампы шипят, готовые того и гляди погаснуть. Глаза мои устали. Я отвык от чтения. Неожиданно с одной страницы на меня смотрит мое собственное имя.
Даровано приказом Августа Гаю Валерию Максиму: предоставьте ему все ресурсы императорской почты, какими располагаете, и дайте ему все, о чем он вас попросит, дабы ускорить его путь до Пулы.
Под документом дата, но мне не нужно на нее смотреть. Неожиданно свет меркнет. Не иначе, как это потухла одна из ламп. Я кладу бумагу и тяжело наваливаюсь спиной на мраморную плиту.
Интересно, зачем Александру все это понадобилось?
Внезапно дверь распахивается настежь. В кладовку врывается поток воздуха. Листки взлетают. Один из них приземляется рядом с лампой и вспыхивает. Я пытаюсь его погасить, но мои движения медленны и неуклюжи. Кто-то вбегает внутрь, бросает листок на пол и топчет, желая погасить огонь, прежде чем загорится целый ворох бумаг.
— Они хотят тебя видеть.
Он собирает бумаги и сует их в футляр. Когда мы встретились, мне ничего не стоило обвинить его в убийстве. Теперь же мне ничего не остается, как покорно плестись за ним следом. В коридоре к нам присоединяются два гвардейца-схола-рия. Сначала мы шагаем темными пустыми коридорами, где нарисованные на стенах фигуры кажутся тенями на золотом фоне. Затем проходим через усаженные деревьями дворики, где рабы подметают опавшие за день цветы и листья, и наконец оказываемся в зале аудиенций, где четыре дня назад Константин приказал мне найти убийцу Александра.
На этот раз это настоящая аудиенция. Евсевий, облаченный, несмотря на поздний час, в расшитую золотом мантию. Флавий Урс в полной форме, сверкает нагрудной пластиной. Преторианский префект Аблабий и два консула, Фелициан и Титиан. И, разумеется, сам Константин, восседающий на троне из слоновой кости, с головы до ног усыпанный драгоценными камнями и золотом, отчего из-под украшений почти не виден он сам. С венца на лицо свисают жемчужные нити, отчего кажется, будто по его щекам катятся слезы.
И пусть в зале собрались самые влиятельные фигуры империи, есть в этом полуночном собрании нечто тайное, заговорщическое. Массивная люстра под потолком отбрасывает яркий круг света, но дальние углы огромного зала остаются в темноте. В ней таится упрек.
— Гай Валерий Максим, — в кои-то веки Евсевий приветствует меня без насмешки в голосе. — Ты прекрасно справился с возложенным на тебя поручением. Август был прав, когда доверил его тебе.
Не успеваю я ответить на этот лицемерный комплимент, как дверь распахивается снова. Четыре стражника вводят в зал Симмаха. С того момента, как я несколько часов назад видел его в последний раз, он успел переодеться в тогу с пурпурной каймой. Но видно, что делал это он второпях. Один конец тоги выскользнул, и теперь вся она вот-вот соскользнет с его плеч. Волосы всклокочены и торчат во все стороны, как шерсть на паршивой собаке.
Евсевий делает несколько шагов вперед. Он явно возложил на себя роль обвинителя.
— Аврелий Симмах, ты обвиняешься в убийстве самого благочестивого и праведного архиепископа Александра из Кирены.
Симмаху явно никто ничего не сказал. Впрочем, он наверняка догадался сам. Он хватается за свой посох, как утопающий за щепку во время бури.
— В тот день ты был в библиотеке.
Симмах кивает.
— Ты знал, что Александр тоже там находится.
Поначалу похоже, что Симмах станет это отрицать, но, видимо, он передумал. Старик не собирается облегчать Евсевию его работу.
— Сегодня вечером ты отправился на прогулку мимо статуи Венеры. Гай Валерий Максим видел тебя там.
Никто не просит меня подтвердить это, но Симмаху, похоже, есть что сказать.
— Я прогуливаюсь там каждый вечер. Любой, кто меня знает, нашел бы меня там.
Симеон по-прежнему держит в руках ящичек с документами. Евсевий берет его у него из рук и поднимает, чтобы его все увидели. Что-то меняется в лице Симмаха, хотя я и не берусь утверждать, что он узнал эту вещь. Наверно, я настроен чересчур великодушно. Мне хочется верить, что Симмах невиновен.
— Ты видел его раньше?
Симмах поправляет тогу, которая того гляди соскользнет с его костлявых плеч.
