Конный отъехал, и минуту спустя из белого здания с лепниной через дорогу вышел Микеле Кассио. По раскаленным от солнца булыжникам мостовой высокие сапоги принесли его к Яго. Военные отдали друг другу честь. Кассио был выше ростом, моложе Яго, симпатичнее и ясней глазом – образцовый благородный солдат. Он прямо-таки весь лучился простодушием и открытостью души
[89]
, и я содрогнулся: пред Яго он стоял бесхитростно и незащищенно, а тот, вскинув исшрамленную бровь, улыбался и являл вращенье внутренних жерновов, перемалывающих козни и каверзы.
– Добрый Яго, есть ли вести из Венеции? Город опять в осаде?
– Ничего серьезного, – ответил Яго. – Но совет поручил мне доставить сообщенье Отелло и госпоже его лично.
– Дездемона! – вздохнул Родриго, возводя тоскливый взгляд к облакам.
– И госпоже? – переспросил Кассио. – Стало быть, весть не о войне?
– Отелло сам вам сообщит, коль сочтет нужным, капитан, меня же связывает приказ.
– И то верно. – Кассио мотнул головой в сторону огромной крепости из оштукатуренного камня, высившейся над городом. – До Цитадели недалеко пешком. Я сам вас провожу. А за вещами вашими пришлю повозку.
– Прошу прощенья, добрый капитан, – вмешалась Джессика, напустив на себя свой лучший мальчишечий тон. – Не могли б уделить толику времени и перемолвиться словом вот с этой святой сестрой милосердия?
Я отступил к краю пристани и остановился у огромного кнехтового столба. Пристально рассматривая гавань, я не глядел ни на суда, ни на птиц, кувыркавшихся над водой, – я искал глазами тень под бирюзовыми водами. И там, футах в трехстах от берега, она и была. Я закрыл глаза и присмотрелся к голубым узорам ее мыслей, но не увидел их. «Пощади этого. Оставь его с головой, – подумал я. – Этого не трогай». Слышит ли она меня? Ради Кассио я надеялся, что да.
– Слушаю вас, сестра, – произнес Кассио, подойдя ко мне сзади.
– Ведите себя так, будто все идет по плану. Яго не должен заметить вашей реакции. Я лишь прошу у вас убежища для себя и мальчика, – сказал я своим собственным голосом, никак его не пряча.
– Что?
Я отошел от края пристани так, чтоб только Кассио увидел мое лицо, после чего поднял вуаль, подмигнул, ухмыльнулся и прижал к губам палец.
– Вы меня знаете, – промолвил я. – Я шут Карман.
– Ты защищал Отелло перед советом.
– И здесь я для того, чтоб мавру вновь помочь. Мне нужно его увидеть, но жизни наши зависят от того, узнают меня Яго и его приятель или нет. Вы мне верите?
Он кивнул – едва-едва.
– Прекрасно, матушка! – громко произнес он – громче, нежели требовалось, на мой вкус. И направился обратно к Яго. – Ступайте со своим мальчиком за нами в Цитадель. Благословите госпожу и свиту, и они вам что-нибудь пожертвуют.
* * *
По дороге я вспоминал ту ночь, когда мы познакомились с Кассио. Брабанцио повел нас по улицам Венеции ко дворцу дожа – обвинять Отелло в том, что мавр околдовал его дочь.
– Все, заныриваю и начинаю убивать, – сказал я Кассио. – А если я паду, пусть все каналы покраснеют от их крови, а город сотрясется от плача их вдов и сирот.
– Либо, – сказал офицер, – если уберешь этот свой ножик, можно будет опереться на меня, и мы пойдем за ними к дожу, как распорядился Отелло.
– Либо так, – согласился я. – Так тоже можно, если предпочитаете хлюздить. Но если мне выпадет остановиться и стошнить, с убийствами и вдовами продолжайте без меня.
Когда мы достигли дворца, половина толпы Брабанцио разбрелась – они осознали, что мавра на месте вешать не будут, а с ними идут полдюжины до зубов вооруженных солдат и один шут со слабым желудком и колчаном кинжалов, а эта публика предпочтет видеть мавра неповешенным.
Мы вступили в главную залу дожева дворца. Сам дож сидел на подиуме в центре Совета шести. Одно кресло не занято – Брабанцио.
– Отелло доблестный, – промолвил дож, вставая и раскрывая объятья мавру. – Сейчас должны мы употребить вас в дело против
[90]
генуэзцев, покушающихся на Корсику. – После этого дож заметил Брабанцио – тот ворвался в залу в развевающейся мантии, грохоча посохом своим по плитам пола, точно рассчитывал, что земля тотчас разверзнется и спустит на мавра всю ярость Венеции. – А, вот и вы, Брабанцио, – проговорил правитель. – Мне отрадно вас видеть
[91]
. Нам этой ночью совет и помощь ваша будут кстати
[92]
.
– А ваши – мне
[93]
. Скорбь душевная моя бежит таким потоком неудержным, что скорби все другие поглощает, не становясь слабее ни на миг
[94]
.
– Но что случилось?
[95]
– спросил дож.
– Моя дочь! О моя дочь!
– Скончалась?
[96]
– Профура, – ответил я. – Хоть аппетитна и небесталанна, это как пить дать.
– И вовсе нет! – возмутился Брабанцио. – Похищена, испорчена она волшбой и снадобьями знахарей
[97]
.
– Профурсетка, – уступил я.
– Фортунато, а ты какое отношенье к этому имеешь? – спросил дож.
– Я говорю за мавра, – ответил я.
– Ничего подобного, – сказал мавр.
– Что можете вы отвечать на это?
[98]
– спросил Отелло дож.
Мавр повернулся ко всему собранию:
– Почтенные, вельможные синьоры, достойнейшие господа мои!
[99]
Что я у старца этого взял дочь, то правда. Правда, я на ней женился
[100]
.
– Так и есть, – подтвердил я. – Я свидетельствовал церемонии.
– Да ни за что! – вскричал Брабанцио. – Девушка, такая робкая, столь тихая и спокойная, что собственные душевные порывы заставляли ее краснеть от стыда, – и чтоб она, наперекор природе, возрасту, отечеству, молве, наперекор всему, влюбилась в то, на что боялась смотреть. Лишь больной и несовершенный разум может утверждать, что совершенство может до такой степени заблуждаться наперекор всем законам природы. Разум вынужден здесь искать лукавых козней ада, чтобы найти объяснение. Я поэтому снова утверждаю, что он действовал на нее снадобьями, воспламеняющими кровь, или напитком, заговоренным с этой же целью
[101]
.
