– Или до охуения громадною елдой! – предложил свою версию Кукан, коего я все ж достал, выходя от Отелло.
Дож произнес:
– Ну, обвинять, не предъявив улик, немного стоит. А вы, помимо шатких рассуждений, не привели нам ничего, синьор
[102]
.
– Нет-нет, я сам видал, – вмешался я. – Из-под халата выпросталась, чуть не зашибла песика квартирной хозяйки насмерть.
Тут поднялся и заговорил другой сенатор:
– Скажите нам, Отелло, запретным и насильственным путем вы душу отравили юной девы иль просьбами ее завоевали, склонивши сердце к сердцу?
[103]
– Пошлите в Арсенал. Пускай она сама даст показанье
[104]
. Чтоб при отце она вам все сказала, и, если очернит она меня, пускай не только званья и доверья лишит меня ваш суд – на жизнь мою его обрушьте
[105]
.
– Послать за Дездемоной
[106]
, – распорядился дож.
Отелло кивнул Кассио, и тот отрядил горстку солдат за женой мавра.
– А до ее прихода я, как перед Богом, – произнес Отелло, – открою вам свои пороки крови и расскажу, как я девицу эту полюбил и как она в меня влюбилась. Ее отец любил меня и часто приглашал к себе, всегда расспрашивал меня он с интересом про все, что в моей жизни приключилось: про те опасности, которым я подвергся, про битвы и осады крепостей. Я начал с лет, когда я был мальчишкой, и свой рассказ довел до наших дней. Я говорил им о пугающих несчастьях, через которые прошел на суше и на море, как много раз я был на волосок от смерти, как был безжалостным врагом запродан в рабство и как сумел вернуть себе свободу. Они узнали про пещеры и пустыни, про скалы, что взмывают к небесам, про людоедов, что друг другу уши отгрызают, и про народы с головой пониже плеч. Ко мне садилась ближе Дездемона, чтоб из рассказа ничего не пропустить. И если даже по делам домашним порой случалось отлучиться ей, она скорей спешила возвратиться, чтоб жадным ухом все услышать. Я это видел и сумел добиться, что стала умолять меня она ей все подробно рассказать про то, про что пока она слыхала лишь в отрывках. Я дал согласие, и мой рассказ правдивый про все, что в юности пришлось мне пережить, ее нередко доводил до слез. Когда историю свою я завершил, ее ответом было море вздохов. Потом она сказала убежденно, как это странно все и как достойно это сожаленья. Как лучше б ей про то совсем не слышать и в то же время как бы ей хотелось, чтоб Бог ее создал таким мужчиной. Еще она сказала: если я имею друга, что в нее влюблен, то стоит только научить его, как излагать историю мою, и тотчас же она его полюбит. Как день, тогда мне стало ясно: она свою любовь мне отдала за то, что довелось мне пережить, а я от всей души ее люблю за эту силу состраданья. И только это колдовство я применил
[107]
.
– Наверно, и мою пленил бы дочь такой рассказ, – задумчиво сказал дож. – Достойнейший Брабанцио, раз дела не поправить, примиритесь…
[108]
– Что, правда? Дело в байках, а не в огромном елдаке? – И я посмотрел на собственный гульфик, чьи размеры в нынешних обстоятельствах казались несколько завышены. – Вот и она. – Я увидел, как в залу вплыла Дездемона. – Пускай сама даст показанья
[109]
.
Брабанцио подозвал ее мановеньем руки.
– Дочь расскажет, шла ли она навстречу страсти мавра, и если шла, пусть я погибну раньше, чем стану укорять его. Скажи нам, кому из всех собравшихся должна ты повиноваться первому?
[110]
– Отец мой благородный! – отвечала Дездемона. – Раздвоилась обязанность моя. Вы дали жизнь, взрастили вы меня и воспитали, и я обязана вас почитать, как дочери послушной подобает. Но вот мой муж, – и я повиноваться обязана ему, как мать моя повиновалась вам отца превыше. И в этом полагаю я свой долг пред мужем
[111]
.
Почти такую же речь я слышал и от Корделии – она сказала это своему отцу, чем привела в движенье полдюжины царств. От огня и страсти Дездемоны у меня комок к горлу подкатил.
– Стало быть, все правда. Ты вышла замуж за него?
– И по законам церкви и республики, и в сердце своем.
– Не может быть, чтоб по закону! – обратился Брабанцио к сенату. – Он не венецианец, а стало быть, по закону не может наследовать мое место в сенате. Он должен родиться в Венеции, иначе свадьба эта незаконна.
Сенаторы запереглядывались. Наконец дож откашлялся.
– Нам придется рассмотреть вашу жалобу, Брабанцио, – произнес он. – В городской хартии ничего не говорится о том, что сенатор должен быть венецианцем по рождению – только то, что он должен быть избран гражданами своего округа. Это же вы, самолично, выдвинули закон, по которому место в сенате может передаваться по наследству. И в нем тоже не сказано, что сенатор должен здесь рождаться.
– Но когда закон приняли, все сенаторы были по рождению венецианцами, законом это подразумевалось. Когда иду я к мяснику и покупаю утку, неужто надо еще пояснять ему, что мне нужна птица? Мы знаем, что коль скоро это утка, то, что она птица, – подразумевается.
– Дело говорит, – произнес сенатор, сидевший к дожу ближе всех.
– Ой, херня какая. – Это уже я вывалился на середину залы. – Полнейшая ятейшая херня. Если утки птицы, то Отелло по тому же правилу – венецианец. Ибо известен как таковой.
– Фортунато… – Дож встал, как будто намеревался вывести меня из класса за ухо.
– Погодьте, Ваша светлость. Вы все знаете, как я приехал в Венецию. Не как сломленный паяц-карапуз, коего вы ныне зрите пред собою, но – как дипломат, посланник повелительницы шести стран. Делегат империи.
– Королева его скончалась… – вставил Брабанцио.
– Заткнитесь нахуй, полированный собачий набалдашник, – рявкнул я, быть может, суровей, нежели требовалось. – Трибуна – у меня.
Дож злобно зыркнул на Брабанцио, и сенатор умолк.
– Я проехал всю Европу, чтобы добраться до Венеции и донести до нее волю моей королевы, из-за одного человека – Отелло. По всему свету легенда о мавре, который спас ваш город, – пролог к могуществу вашей империи. Кто станет перевозить свои товары венецианскими судами, отправлять своих солдат воевать за Венецию, если Венеция не может сама защитить свои суда? Весь мир знает, что хребет могущественного военного флота Венеции – этот блистательный адмирал, мавр, Отелло, кто спас жителей от генуэзцев при пятикратном численном преимуществе последних. Во всех известных нам краях князья произносят имя Отелло безотрывно от имени Венеции и видят честь города в его мече. Брабанцио вам говорит, что Отелло – не венецианец, а я вам скажу, что без Отелло Венеции бы не было. Мавр – венецианец потому, что он отец Венеции. Он подарил ей жизнь. И даже сейчас, когда ветры бед дуют в иных морях, вы призываете мавра защитить ваш город. Неужто вы подлы настолько, что станете хвалиться своим городом законности, своей республикой, справедливой ко всем, где все могут быть равны в торговле, – и не принимать этого храброго генерала как равного? Говорю вам, сенаторы, для всего света, для всех, с кем вы намерены торговать, для всех, кого намерены звать в военные союзники, Отелло – это Венеция.
