– Из-за вот этого, – ответил я, смахивая слезинку у нее со щеки. Я рассказал ей свою историю снова, уже в третий раз за последние четыре дня; только в нынешней версии Лоренцо был героем, и его любовь к прекрасной Джессике благородно и отважно подхлестывала его заступить дорогу вооруженному наймиту-убийце, дабы спасти безымянного вестника просто потому, что он нес слова от его любимой. И после того, как пал он, сраженный, змей восстал из вод канала и обрушился на Саларино, чиня возмездие. В существовании змея Джессика не усомнилась – и моем рассудке тоже: в конце концов, она сама залечивала раны, оставленные тварью на моем теле. Так что все совпадало, как куски головоломки. Она поверила.
Я сидел на корме судна, обнимая ее, пока она плакала. Пока солнце хорошенько не вскипятило собой закатные воды.
* * *
Вскоре после, на Корсике, Яго отыскал свою жену в портомойне Цитадели – Эмилия раскладывала белье Дездемоны на столе у огромного главного котла, в котором парился гигантский дуболом, а не обычный груз рубах и штанов.
– Мне казалось, у меня с вами все, – сказала Эмилия. – Или у вас со мной. Условились.
– Мне нужно, чтобы Дездемона встретилась с Микеле Кассио у него на квартире.
– Вот уж, блядь, дудки. Но я могу встретиться с Микеле Кассио у себя на квартире – когда вам будет угодно.
– Женщина! Вы здесь моим соизволеньем и по моему приказу. Я могу вас удалить – из мира живых, если пожелаю, – и никто вас не хватится, никчемная марамойка.
– Мудила какой-то, не? – подал голос гигант из котла.
– Это еще кто? – спросил Яго. В Венеции он никогда не встречался с Харчком и не знал, что он подмастерье шута.
– На конюшне работает. Главный конюший сказал, что от него смердит навозом, и отправил сюда, чтобы хорошенько помылся. Встань, дитятко.
Великан выпростался из котла на постаменте, и потоки мыльной воды хлынули с него, а громадный возбужденный пыжик закачался влево-право прямо перед глазами Яго, как незакрепленный гик парусного шлюпа.
Яго попятился от опасного рангоута к жене.
– Это вы его в такое состояние привели?
Эмилия кокетливо захлопала ресницами.
– Быть может.
– У Эмилии потрясные дойки, как пить дать, – сообщил Харчок.
Яго поднял было руку, чтобы заехать супруге по физиономии, но вдруг сам оказался поднят в воздух – за ту же руку. Он задергался, стараясь выхватить меч, а Харчок развернул его лицом к себе так, что они посмотрели друг другу в глаза.
– Мне каэцца, вам счас лучше съебацца, судырь. – И он выронил Яго, который приземлился кучкой на скользкий камень, на котором перевернуться и достать из ножен меч можно было только с немалым трудом.
Тою же лапой, которой подымал Яго, великан схватил весло от шлюпки, которым прачки мешали в котле стирку.
– Хочешь солдатика выеть, кукленыш? – осведомилась Эмилия.
– Да, пожалста, мадам.
Она присела, и с супругом они теперь оказались лицом к лицу.
– Возможно, мальчик дело говорит, и вам действительно лучше съебаться, муженек.
Яго не сразу воздвигся на ноги, а когда ему это удалось, схватил со стола платок и выбежал из портомойни, ревя на ходу от ярости.
– Рассердился, – заметил Харчок.
– Это с ним часто, – ответила Эмилия. – Внушительно ты писькой машешь.
– Спысиб. Хоть одним глазком тогда?
– Ну, ты ж заслужил, нет? Только сперва сядь, детка, а то кошек распугаешь.
* * *
Шайлок провел два беспокойных месяца – от дочери ни слова, но вот сегодня, зябким зимним утром два крупных еврейских брата, Хам и Яфет, пришли к его порогу с известием от его друга Тубала. Им надлежало встретиться в Риальто в полдень. Ростовщик надел теплый плащ, подбитый мехом, нанял гондолу с закрытой каютой и на встречу явился на час раньше. А потому топал ногами и дул на руки, пока не заприметил друга, который волокся по мосту Риальто. Шайлок бросился ему навстречу и запыхался, пока взбирался по ступеням на середину моста, где они и встретились.
– Что нового, Тубал? Нашел ты мою дочь?
[197]
– Шайлок, ты слишком суетишься, может, зайдем куда-то внутрь, где тепло, там сядешь, отдохнешь.
– Я должен знать немедля. Что с Джессикой? Ты нашел ее на Кипре, как рассчитывал?
– Новости нехороши. Слыхать слыхал о ней во многих местах, но разыскать не удается
[198]
. Я раскинул щупальца своих доносчиков по гавани во все стороны, за вести сулил им серебро, но пришли известия не по морю, не с Кипра, как мы думали, а от сухопутных путешественников, из Генуи.
– Из Генуи? Она там пленница?
– Нет, но пленника она там повидала – и пленника она купила там. Идет слух, что выкупом она отдала все твои сокровища – там драгоценностей и золота на две тысячи дукатов, все, что забрала с собой. И на тамошней площади еще выменяла обезьянку за сине-золотое кольцо.
– Мое сокровище? Моя дочь? Мои дукаты? Две тысячи дукатов? Ты терзаешь меня, Тубал. Это моя бирюза. Мне подарила ее Лия, когда я еще был холостой. Я не отдал бы этого кольца за целый лес обезьян
[199]
. Это просто буря невзгод. Моя дочь! Мои дукаты!
– И одевается она пиратом.
– Моя дочь – пират! Ты вонзаешь в меня кинжал. Значит, я никогда уже не увижу моего золота
[200]
. И дукатов нет, и дочь моя – пират.
– Но есть и хорошие новости. И у других людей бывают несчастья
[201]
.
– Да, да, что, что? Несчастье, несчастье?
[202]
Чье это несчастье добрая весть для меня – коли не скажешь, что арестовали этих мерзавцев, дружков Антонио, что похитили мою дочь?
– Принес я вести о несчастиях Антонио. Он, как я слыхал в порту, потерял корабль, шедший на Александрию. Кораблекрушение, груз затонул. Его потери больше наших. Кредиторы Антонио клянутся, что ему не избежать банкротства
[203]
.
– Благодарю тебя, добрый Тубал! Добрые вести! Добрые вести! Ха-ха! Очень рад этому! Я его истерзаю! Я его замучаю! Я рад этому!
[204]
А нечего было забирать у меня Джессику и делать из нее пиратку, мою родную дочь, а ведь против нее никакого удовольствия, никакого мщения
[205]
, так пусть же молот справедливости обрушится на Антонио. Это мне радость
[206]
.
