– Но они-то этого не знают, ваша светлость. Эти два полудурка во всех своих кознях и каверзах не знали той единственной части плана, что была известна их покойному компаньону. – Я вытащил из рукава камзола свиток и протянул судебному приставу. – Я обнаружил это в кабинете Брабанцио в Бельмонте.
– Что это?
– Очень подробная квитанция заказа на шляпу, ваша светлость.
Пристав взглянул на пергамент и кивнул, передал писцу, который тоже кивнул.
– Скажите мне, ваша светлость, кто-нибудь еще носит на голове огромный гульфик, отороченный золотом, как у вас?
– Corno ducale
[335]
может носить только дож, и каждую такую шапку хоронят вместе с дожем, когда он умирает.
– Тогда зачем Брабанцио ее заказывал?
Дож посмотрел на членов совета.
– Вы об этом знали?
Все оказались невинными младенцами – вывалились из камышей, удивленно хлопая глазами.
– Ваш писец может подтвердить – это рука Брабанцио, уверяю вас. В кабинете его вы также отыщете коносамент на груз с недавно потерянных Антонио судов. Дуб из Франции и Англии, рабы с севера Черного моря, сталь и заготовки клинков из Толедо. Все предназначено Александрии и Дамаску. Прямо в руки мусульман.
– Не существует таких коносаментов, – сказал Антонио. – Брабанцио не имел никакого отношения к моим грузам.
Их, естественно, и не было, но случись такая нужда, я б мог быстро их подделать – квитанция на шляпу у меня же была. На корону, то есть, – ее должен был делать один еврейский ювелир, который с большим удовольствием поведал нам с Джессикой, каковы ее спецификации.
– Всю Венецию как-то раз чуть не отлучили от церкви за то, что продавала оружие мамелюкам в одном из крестовых походов, разве нет?
Встал один сенатор.
– Антонио, куда направлялись ваши торговые суда и каков был их груз?
– Не забудьте спросить Яго про убийство мавра – это охрененно здоровая часть их плана.
На галерее все очень стихло – про дело Шайлока все уже забыли.
– Это все Брабанцио, ваша светлость, – ответил Антонио. – Мы действовали по его наставленью, полагали, что такова ваша и совета воля.
Яго поморщился – чуть-чуть, когда Антонио сказал «мы».
– Стало быть, вы и впрямь пытались втянуть христианский мир в войну с мусульманами? – спросил дож; теперь его больше волновало, что частью этого плана могло оказаться покушение на него.
– Уверен, они б вас отравили таким манером, что смахивало бы на лихорадку. Как они поступили с моей королевой Корделией, ваша светлость.
– Дурак прав, – сказал Яго. – Мы действительно пытались развязать войну. И Антонио прав – мы ничего не знали о попытках отнять у вас власть или покуситься на вашу милость. Мы виновны.
– Я – нет, – подал голос Антонио.
Яго подошел к купцу и приобнял его за плечи.
– Мы с вами – братья по оружию, – сказал он. – Ради Венеции мы старались начать войну, которая покончит со всеми войнами, ибо генуэзцы не осмелятся нападать на нас, если корабли наши будут плавать под папским флагом. Настанет мир с генуэзцами, и деньги от всех европейских баронов потекут рекой в сундуки Венеции, как это было при последнем Крестовом походе. А в конце того похода, когда на их средства мы построили сотню кораблей, суда эти остались у Венеции.
– Пока все их сын последнего дожа не потерял при Курцоле, – сказал я.
Яго рассмеялся и отмахнулся от меня. Как от назойливой мошки.
– Не было для Венеции более великих времен, нежели когда весь христианский мир сплотился против общего врага. Нам хотелось вернуть эту славу Венеции. Война – сама кровь жизни нашей торговой республики. Всякое построенное нами судно упрочивает распространение наших идеалов, мысль о нашем способе правления и свободе торговли разносит по языческим краям. Всякий выкованный нами меч кормит детей оружейника, лучше готовит его подмастерье, церкви дает ее десятину, а та кормит бедного, платит пекарю, рыбаку, крестьянину. От этого они не погружаются в пучину голода, в их жизни появляются цель и слава, души их облагораживаются, а вся нация и рынки ее благословляются. Нет деянья доброты превыше, чем война. Нет деянья любви к Республике превыше, чем воевать. Вот в этом мы с Антонио и повинны. Mea culpa, mea culpa, mea culpa
[336]
. На вашу милость, господа. – Яго опустился на одно колено и склонил голову, Антонио, припоздав на секунду, сделал то же самое.
– Ну чего, охрененно здоровый пук хряковой херотени! – сказал я. – Вы свои войны любите из-за сундуков, а вот за воина и вдову, за сироту и подневольного и двух суходрочек не дадите.
– Цыц, Фортунато, – сказал дож. – Мы будем совещаться.
Дож и члены его совета сбились в кучку. Было там много шепота и кивков, пока не прошло несколько минут. Шайлок уже приуныл, а нож его остыл и потускнел.
Совет вновь расселся по местам. Судебному приставу дали знак записывать.
– Сим постановляем: эти люди действовали хоть и неразумно, однакож в интересах Венеции. Следовательно, обвинения с Антонио снимаются, и республика присуждает ему девять тысяч дукатов для восстановления его дел. Неудача купца с таким положением, как Антонио, есть неудача всей нашей нации, а поэтому непозволительна. Поскольку нет никаких улик тому, что Антонио торговал с мусульманами, что запрещено святым отцом, он волен вновь приобретать суда и вести торговлю под полной опекой венецианского государства. Можете идти, Антонио.
Антонио поблагодарил их и улизнул быстрее, чем я бы счел возможным, хотя пришлось нанять кого-то, чтобы помог ему унести золото.
– Яго, – продолжал дож. – Сим признается, что и вы действовали во упроченье интересов государства, и нет никаких свидетельств, что вы не подчинялись своему генералу, даже когда он погрузился в безумие. Свое решение касаемо вашего положения у нас на службе в будущем мы отложим, но все обвинения с вас снимаются и вы свободны. Фортунато и Шайлока – арестовать за ношение оружия и публичное размахивание им. Страже надлежит препроводить их в тюрьму, соседствующую с нашим дворцом.
– Ох, ну ебать же копать, – сказал я. Четверо стражников с копьями направились ко мне из задних дверей. Еще пара двинулась от боковых. Шайлок упал на колени, выронил нож и недоуменно затряс головой.
Я ринулся к одной паре стражников, затем обманным маневром кинулся к другой, а когда они выставили копья – разбежался и прыгнул на стол перед дожем, где кинул себе под ноги два бумажных пакетика. Они взорвались с громким чпоком, и двое членов совета опрокинулись назад вместе с креслами. Стража приостановилась, но когда дым рассеялся, возобновила наступление. Им под ноги я бросил еще две бумажные бомбы, и стражники отскочили. Четверо от задних дверей уже подступили к помосту, и я метнул еще две бомбы прямо в нагрудники кирас первой паре. Взрывы привели одного в такой ужас, что он выронил оружие и удрал; второй же, ослепленный вспышкой и дымом, заорал дурным голосом и заколотил рукавицами себе в грудь.
