— Его высочество цесаревич Константин Павлович…
Император подскочил со стула и, отшвырнув перо, бросился вон из кабинета. Оправдания, извинения, поцелуи. Как ему удалось попасть в Кремль незамеченным? А кто осмелился бы его не пустить? Константин оставил свиту у Смоленской заставы, а сам пешком прошел через все посты. Причем далеко не каждый его узнавал и делал на караул. Инкогнито дает большие преимущества, запомните это, брат!
Было 11 часов утра. Во дворце уже толклось много народу, и на глазах у публики следовало вести себя в соответствии с принятыми ролями. На мраморной лестнице в виду свиты государь преклонил колени перед старшим братом. Это вынудило цесаревича сделать то же самое. Потом Николай хотел обнять гостя, но тот поцеловал ему руку, как подданный своему монарху. Умиленная свита утирала слезы при виде семейного согласия. Впервые за последние месяцы хмурое лицо Николая расцвело улыбкой.
Спектакль был сыгран, и братья удалились во внутренние покои. Им было о чем поговорить. Никс предпочел сначала проводить его высочество к матери и дать растаять в окружении невесток, которые на радостях щебетали, как канарейки. Ему и самому требовалась пауза, чтобы собраться с мыслями. Беседа не обещала быть легкой.
— К счастью, корону на меня возложат в вашем присутствии, — сказал Николай на следующий день, когда вышел с братом на прогулку.
Константин промолчал, ибо в голосе государя слышался укор. Братья брели по старому царицыному саду под красной кирпичной стеной вдоль реки. Дорожки здесь были просто протоптаны и даже не замощены плиткой. Однако летом эта сельская непритязательность в самом большом городе империи трогала душу.
— Я вижу, вы с задором взялись за дела, — чуть брюзгливо заметил гость. — Трудитесь с пяти, толпы курьеров, реки чернил?
Молодой император почувствовал себя виноватым.
— Работы много.
— Хотите, дам совет?
Неважно, что Николай не хотел.
— Не изменяйте того, что сделал наш дорогой усопший ангел. Не нужно ничего придумывать. Надо идти в направлении, принятом покойным. Брат был гений. Тогда как вы…
Никс смутился. Разве он ровнял себя с Александром?
— …получили весьма скромное образование. Возьмите за правило, что вы — всего лишь уполномоченный покойного благодетеля. Каждую минуту вы должны быть готовы дать ему отчет.
Николай ощутил себя мальчиком, который не знает, как спрятать грязные ладони за спину.
— Его величество никогда не устроил бы гласного судебного процесса. Это уронило бы достоинство власти.
— Вы предпочли бы тихо удушить виновных подушками?
Константин понял, что перегнул палку. Тон брата стал язвительным и злым.
— Ответьте мне, почему следствие в Варшаве идет не так, как Петербурге? Сеймовый суд отказывается признать заговорщиков виновными. Это неповиновение?
— Нет, нет, — быстро попытался отвести от себя упрек Константин. — Просто вы не представляете, что такое судебный процесс в государстве конституционном, где свободы не могут нарушаться по желанию правителей…
Кто это говорил? Человек, перешагивавший через все известные законы?
— Европа отвергает компетентность петербургского суда, называет его трибуналом. Не было допущено защиты, виновные не выслушаны.
— Я слушал их полгода! — сорвался Николай. — Очень полезно позволить им высказывать свои изуверские взгляды на публике!
— Почитайте европейские газеты…
— Я делаю это каждое утро. У нас было полторы тысячи трупов. Надобно полтора миллиона? И лет на десять занять Россию внутренним кровопролитием? Тогда мы никому не помешаем.
Разговор становился жарким. Взаимные обвинения готовы были посыпаться градом. Братья подошли к барьеру, перед которым следовало остановиться.
— Ваш министр финансов князь Любецкий пытался заговаривать со мной о западных губерниях, — с раздражением сказал Николай. — Внушите своим подчиненным, что целостность России для меня священна. Поляки могут негодовать. Но я их по крайней мере не обманываю.
Весь день 21 августа герольды в плащах с двуглавыми императорскими орлами разъезжали по улицам, трубя в трубы. На перекрестках они осаживали коней, эффектно разворачивали свитки, чтобы дорогая толстая бумага хлопала на ветру, и начинали громкими дьяконскими голосами читать объявления о коронации. Народ сбегался поглазеть на красивых всадников, выскочивших в круговерть московской суеты из какой-то другой, ослепительной и изящной жизни.
Вечером заблаговестили ко всенощной все колокола — дружно и разом, вслед за Иваном Великим. Теплынь разлилась над городом. А вместе с ней чувство покоя, какое бывает только на излете лета, когда работы закончены и можно еще поймать несколько сладостных, ленивых дней.
С утра солнце лупило, как в мае. Весь кремль был забит зрителями, хотя за ворота пускали только по билетам. От собора до собора брусчатку закрывало красное сукно для шествия государя. По обеим сторонам царской дороги, плотно сомкнув ряды, стояла гвардия. Когда Николай в сопровождении обоих братьев появился на крыльце Грановитой палаты, раздалось перекатное «ура!». Император стал спускаться и, поравнявшись со своим саперным батальоном, незаметно дал знак командиру.
— Ура, Константин Павлович!!! — грянули сотни глоток.
Шедшая за Николаем супруга вздрогнула. Именно так войска кричали в роковой день! Молодая женщина оглянулась и прочла на лицах окружающих те же чувства. Само воспоминание было мучительно. Довольный Никс скосил глаза на побледневшего брата. Стоило бы прибавить: «И его жена Конституция!» Но это был бы явный пересол.
Государь со свитой направился в Успенский собор. Началась служба. Глядя на море голов, Александра Федоровна вспомнила слова покойного императора: «Когда-нибудь я оставлю вам царство и удалюсь отдохнуть. В день коронации вы пойдете по площади в блеске и славе, а я буду смотреть на вас из толпы и гордиться вами». Ей сделалось не по себе. «Наш ангел наблюдает за нами с небес», — твердо сказала молодая женщина. Впереди, на закрытом коврами помосте, Николай преклонил колени перед митрополитом.
Когда после совершения обряда он подошел, чтобы еще раз поблагодарить Константина, их аксельбанты сцепились. В этом увидели знак свыше и опять уронили немало умиленных слез. Отвернувшись от брата, цесаревич шепнул бывшему адъютанту Опочинину:
— Я отпет!
На следующее утро, не прощаясь, он уехал в Варшаву.
Дорога из Михайловского до Москвы заняла четыре дня. Ровно вдвое больше, чем у фельдъегеря Вальшема в одиночку. Он имел строжайшее предписание забрать Пушкина и без промедления доставить к императору. Ожидать от такой спешки добра не стоило. Следствие не коснулось поэта. Но у всех виновных нашлись пухлые тетрадки его стихов. Сам Вальшем ничего не знал и, кажется, думал, что везет смутьяна на расправу.
