— Знаю я вас, Филипп Филиппович, — прямо сказал Саша. — Его сиятельство так загружен, что и вздохнуть некогда. Вы уедете в Бессарабию и, не имея необходимости докладывать никому, кроме самого генерал-губернатора, станете там решать дела по своей воле. Я сего позволить не могу. Всю отчетность благоволите мне на стол.
Они бы поссорились, если бы не граф, очень вовремя вышедший из кабинета, признавший правоту обоих, велевший Вигелю незамедлительно ехать в Кишинев, считаться в прямом подчинении наместника, а все бумаги пересылать в канцелярию. Не дав Филиппу Филипповичу возразить ни слова, Воронцов увлек Сашу с собой в кабинет.
— У тебя десять минут. Ты хотел говорить приватно.
Правитель канцелярии кашлянул.
— Я тут немного пораскинул мозгами, навел справки, — начал он. — Кое с кем потолковал. Помните, вы тогда говорили, что не понимаете, почему чума часто возобновляется. Карантины, что ли, ослабли?
Воронцов весь обратился в слух. Да, он как-то обмолвился о своем недоумении. Но не думал, что Саша так быстро возьмется за дело. А тот из кожи вон лез, чтобы оправдать доверие. Ведь граф оставил его в Одессе вроде как под присмотром. Это оскорбляло Казначеева. Что он, в самом деле, не может себя в руки взять?
— Так вот, карантины действуют, — продолжал полковник. — Во всяком случае, не хуже, чем лет двадцать назад, когда чума за турецкие границы не выходила. Все суда, идущие законным порядком, окуриваются.
— Что значит, законным порядком? — граф всегда схватывал суть.
— То и значит, ваше сиятельство, что с османской стороной много прямых сношений на лодках и шаландах. За всеми не уследишь. А сам народ дикий, не понимает, что в мотке шелка может везти заразу. С контрабандой язва и приходит.
— Так. — Воронцов скрестил длинные пальцы и хрустнул ими. Нечто подобное он и подозревал.
— Вот. — Саша положил на стол листок. — Я тут все обсчитал и нарисовал схему. По первым сведениям. Конечно, будут уточнения. Греки на море забирают у турок товары. Перегружают прямо из лодок в лодки. Везут к нашему берегу. Тут евреи у них перекупают и продают. В горном Крыму через перевалы возят татары. В Бессарабии — цыгане. А русские чиновники за взятки покрывают.
Граф придвинул бумагу.
— Просто удивительно, какое у них царит согласие! — позволил себе комментарий Казначеев. — Вроде режутся с османами. Когда мимо храмов друг друга проходят, плюются. А на тебе!
— Деньги не имеют национальности, — вздохнул Воронцов. — Чума тоже.
Александр Раевский поселился в маленьком домике на углу Дерибасовской. Старая акация, торчавшая во дворе, давала немного тени. Его хозяйство вела дворовая девка, пригожая и глупая, которой Пушкин, встречая в дверях, норовил поцеловать ручку.
— Что у тебя за подлая привычка чмокать ее лапу? — с раздражением бросал Александр. — Она ей бог знает где возится!
Поэт краснел, боком протискивался в комнату и садился в кресло у стола напротив дивана, на котором имел обыкновение возлежать хозяин. Тот пускал в потолок колечки дыма и язвительно рассуждал о странностях бытия.
— Ты опять притащил с собой ворох листочков? Ну, читай. Я жертвую ушами.
— А-а! — отмахнулся Пушкин. — Тебе ничего нельзя показать. Аспид! — Но тут же смягчился и признался почти шепотом. — Месяц как начал новый роман. Да не просто, а в стихах. Дьявольская разница! Вроде байроновского «Дон Жуана». В каждой строке захлебываюсь желчью. Описал петербургскую жизнь…
— Читай, — повторил Александр. — До обеда время скоротаем.
Поэт вздохнул, открыл первый лист.
— «Мой дядя самых честных правил…»
Раевский снова откинулся на подушки. На первую главу ушло полчаса. Когда голос смолк, хозяин еще несколько минут не нарушал тишины. Потом встал с дивана и молча пожал Пушкину руку.
— Прости, брат. Это, право… Это… совсем не Байрон. Отдавай же себе справедливость! Как легко. Я тебя, ей-богу, поцелую.
Они обнялись.
— Накатал целую песнь. А дальше кони встали, — пожаловался Пушкин. — Завезли моего Евгения в деревню. Что там, ума не приложу.
— Соседи. — Александр вернулся на диван. — Сельскую идиллию описывать не меньше желчи надо. Маменьки, дочки на выданье. Папаши-скопидомы. Девки в малиннике.
— Что проку? — пожал плечами Пушкин. — Обрисуешь какую-нибудь барышню, глядь, она выскочила замуж за гусара. Или того хуже — за генерала. Ведь у тебе две сестры за генералами. Право, пошло!
— Пошло, а что делать? — рассмеялся Раевский. — После войны генералов прорва. Надо же их куда-то девать.
— Мой Онегин — не семейный человек. Ему обременять себя без надобности.
— Обременять? — переспросил Александр, приподнимаясь на локтях. — Я тоже долго думал нечто в этом роде… Больно потом бывает. Да поздно.
Поэт в изумлении уставился на друга.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего, — резко оборвал его Раевский. — А вот послушай сказочку. Про белого бычка. Жил-был самоуверенный болван. Жила барышня. Назовем ее, да хоть Татьяной. Она в него влюбилась, призналась и просила взять замуж. Но он… Как ты сказал? Не хотел себя обременять. Уехал. Она потужила да вышла… Верно. За генерала. Теперь к ней не подступиться. Знатна, богата, у всех на виду. И верна мужу. А муж, — тут полковник не сдержал отвращения в голосе, — такая скотина… Что ты там рисуешь?
Пушкин перевернул лист, по которому водил пером, и Раевский с изумлением увидел напротив оборвавшихся строк два чернильных профиля. Маленькая фигурка Лизы. Такая нежная, хрупкая. Сидит, сложив руки на животе и чуть наклонив голову в чепце, из-под которого выбиваются черные кудельки. А справа — крупно Воронцов. Крайне довольный собой.
— Они? — поэт сложил лист и убрал в карман. — Я видел, как ты смотрел на нее в театре.
Утро четверга Казначеев посвящал бесплодной борьбе с просителями. Михаил Семенович настаивал, чтобы правитель канцелярии раз в неделю лично принимал страждущих. Так жители города притирались к новой власти и привыкали не бояться ее. Собственные слова графа. Ха! Боялись они, как же! Такого горластого и наглого населения не было даже в Мобеже!
Мало того, что одесситы вставали ни свет ни заря и начинали, треща на всех языках, ломиться в присутствие. Они еще и требовали, чтобы разбором их дрязг занимался чуть ли не лично генерал-губернатор. Сию секунду, например, в кабинет ворвалась упитанная дамочка и, вытолкнув кормой задних, захлопнула дверь.
— Я и самому наместнику скажу! Это грабеж! Где их высокопревосходительство?
— Я за него, — меланхолично отозвался Саша.
Тетка уставилась на него с подозрением, а потом выпалила жалобу. Не уходить же, раз прорвалась.
— Рожнова моя фамилия. Купчиха. Держу меблированные комнаты. А в первом этаже бильярд. Имела от магистрата разрешение в ночь на 1 января устроить коммерческий съезд гостей с балом, фейерверком и закусками. Продала билеты. Народ прикатил. Музыканты ну им марш играть. А полицейский пристав явился и разогнал всех. Велел свечи тушить и чтобы скрипачи убирались. А в двух домах от меня еврейке Рухле дозволено было всю ночь гостей угощать и танцы устраивать. Это как?
