Ростовщик прищурился. Сдвинул на лоб круглые очки, примотанные к ушам бечевкой. И хитро поглядел на посетителя.
— Таки вы хотите знать, чья тут надпись? Вас надули. Сара, Шейна, гляньте, как в Кишиневе делают гешефт! Молодой человек, слушайте сюда, это, верно, проделки какой-нибудь дрянной шиксы, которая сбыла вам печать за талисман? Тут сказано: «Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенна его память». Надпись для оттиска, она перевернута.
Пушкин смутился.
— Не думайте об этом, — ободрил его ростовщик. — Ступайте к Папе-Косте, он знает одного грека. Старого обиралу! Тот сумеет растолковать вам завтрашний день так же ясно, как я сегодня говорю: у моего клиента завелись деньги.
— Это ненадолго, — рассмеялся поэт. Получив гонорар от Вяземского, он поспешил выкупить кое-что из вещей: пару колец, пресс-папье в виде золотого негритенка со штанами из слоновой кости, письменный прибор.
Сверчок вышел на улицу в еще худшем настроении, чем брел сюда. Но мысль найти грека-гадателя застряла у него в голове. Это оказалось нетрудно. Хозяин трактира имел процент со всех, кого отправлял к прорицателю. Вечером того же дня Пушкин сговорился ехать с прощелыгой в степь.
— Гляди, шельмец, — поэт показал железную палку. — Я тотчас замечу, что ты врешь. Мне не раз гадали. И предрекли недоброе. У товарища все сбылось. Хочу знать, скоро ли мой черед?
Грек разразился каркающим кашлем и погрозил гостю костлявым пальцем.
— Ай, ай! Такой молодой, образованный господин! А тешит себя суевериями! Что мы можем знать, темные людишки? То, что у вас была цыганка, которую зарезали?
Пушкин отшатнулся. Такого он не рассказывал никому.
— Хорошо, я поеду с тобой. Но смотри, говори все начистоту.
Теперь он мучился сомнениями. У него была страсть выпытывать будущее. Еще в Петербурге вместе с приятелями Пушкин ездил к немке-гадалке Киргоф на Морскую улицу. Когда она раскинула на него карты, то сперва очень удивилась и принялась кланяться: «Вот важный господин! Быть вам в чести!» А потом вдруг резко смела колоду со стола. «Не надо. Все плохо». Но Пушкин настоял. «Вам умереть от белого человека. Бойтесь белой лошади и белой головы», — повторяла старуха. С тех пор, стоило поэту встретить блондина, он нарочно старался поссориться с ним, чтобы узнать, не тот ли это роковой Weisskopf.
Открытая коляска увезла Александра Сергеевича глубоко в степь. Старик правил сам, к одному ему известному месту. У камня на холме, напоминавшего очертаниями человеческую фигуру, грек спешился и велел ездоку оставаться в экипаже. Из-за облака вышла полная луна. В ее ярком свете колыхавшийся волнами ковыль отливал серебром.
— Что это за камни?
Старик не отвечал. Архипелажского грека задуло сюда сторонним ветром. Он был чужой среди кочевых курганов и гранитных баб с оспинами от ветра на плоских щеках. Но, дока в своем ремесле, гадатель чуял, где из-под земли тонкой струйкой поднимается черная тяга. Его приплясыванья и картавые заклиная насмешили бы прежних хозяев здешних мест. Но за неимением лучшего… Старик зарезал курицу, раскрутил ее за лапки над головой, кропя окрест глыбы кровью, и вымазал камень там, где, по его разумению, было лицо. Потом надолго затих. Лежал на холме, уткнувшись лицом в землю. Пушкину надоело.
— Бросай цирк! — крикнул он.
Тут лошади заплясали на месте, будто напуганные ночным ветром. Заржали, кося красноватыми глазами, принялись кусать уздечки и норовить встать на дыбы. Поэту пришлось их держать. Наконец гадатель встал, отряхнул штаны и поплелся к коляске. Вид у него был усталый.
— Вы будете великим. Даже очень. Много женщин пожелает вас.
— Женщин? — развеселился Пушкин.
— Вы не захотите щадить их. Никого. И вас никто не пощадит. Вы добрый человек. Сердце у вас мягкое. Но ум злой. Вы заставляете себя поступать жестоко. Думаете, если вы не обидете первым, обидят вас. Над всеми смеетесь, а сами не можете перенести малейшую шутку. Себе прощаете то, что в других зовете низостью…
— Довольно! — крикнул поэт. — Я вас не для того нашел, чтобы узнавать свои пороки. Грозит ли мне опасность? Кто меня преследует?
— Ваш друг. Ваша любимая. Ваш начальник, — вздохнул старик. — Не все зависит от вас. Дуло, нацеленное вам в грудь, не обязательно выстрелит. Бойтесь высокого белого человека.
— Блондина или седого? — быстро переспросил Пушкин.
— Что? А. Не знаю. Очень красивый, холодный. Кажется, иностранец.
Трудно было лучше описать Воронцова. В задумчивости Пушкин возвратился домой. На столе лежали неоконченные «Цыганы». Поэт затеплил свечу, начал было перечитывать, править строку за строкой и сам не заметил, как быстрое перо начертило профиль Милорда. Хмуро сдвинутые брови, капризно сжатые губы и ревнивая складка на лбу. Алеко. Мрачный красавец. Как ему раньше не приходило в голову?
Казначеев считал, что все входы из катакомб нужно заложить камнями, предварительно выгнав обитателей. Но Михаил Семенович распорядился сначала разведать, чьи грузы лежат в бесконечных переходах, и проследить, к кому из купцов тянутся нити от спрятанных товаров. Легко сказать! Саша не знал, как подступиться. А тут еще пропал Морали. Исчезновение такой колоритной фигуры трудно было не заметить.
Возможно, тунисец сбежал, чтобы не платить долги? Но отчего-то Казначееву в это не верилось. С некоторых пор он мрачно поглядывал на здешний воровской мирок. Прелестный город, а под ним целое гнездо порока — нищие, контрабандисты, мятежники. Не туда ли и канул опереточный корсар?
К счастью, в Одессу с новым докладом явился Липранди. И граф прикомандировал его к Саше.
— Полковник еще во Франции содействовал тамошней полиции, отыскивая роялистских заговорщиков. Работал с Видоком. Ему и карты в руки.
Саша с интересом воззрился на сослуживца. Невысокий, хрупкий, с тонкими длинными усами, кончики которых можно было бы закручивать за уши, тот имел вид человека, привыкшего есть с ножа, не боясь обрезаться. Правитель канцелярии осчастливил Липранди своими открытиями. Гость предложил ехать на Чумную горку, куда на весеннее солнышко подались нищие из подземных нор.
— Человек любит тепло, — рассуждал он. — А куда этим бедолагам деваться? Если бы у нас зима была, как в Италии, они бы вовсе ночевали на улице и не нуждались в крове. Сейчас нагородят себе шалаши, станут варить похлебку из отбросов. Пойдет у них жизнь.
Казначеев уже на подъезде к горе зажал нос. Вонь стояла нестерпимая. У подножия простиралась свалка. На гребне — некие подобия жилищ из досок, коробок и тряпья.
— Это вы бросьте, — одернул его Липранди. — Не вздумайте показывать, что вам подле них гадко. Ничего не расскажут.
Правитель канцелярии должен был смириться. Они оставили коляску и пешком поднялись по склону. Сперва им под ноги с дружным лаем ринулась целая свора собак — облезлых и костлявых. Из всех человеческих привычек обитатели здешних мест оставили одну — иметь подле себя четвероногое блохастое счастье.
