— Идите пить чай! У нас варенье вишневое!
Радостные возгласы застыли на губах. Гость выглядел ужасно. Загнанный зверек. Протянешь руку, цапнет.
— Пошли вон, — цыкнула на них Прасковья Александровна.
Барышни попрятались. Вообще госпожа Осипова была строга с детьми, случалось, драла за уши до крови и секла за незнание французской грамматики. К Пушкину же относилась по-матерински нежно. Он и годился ей в сыновья, хотя на свои сорок четыре ловкая и подтянутая дама не выглядела. Во всем ее облике было что-то не уездное, от салона и столичного житья, а не от псарни и пирогов с вязигой.
— Что случилось? — В руке Прасковьи Александровны явился надушенный лавандой платок. Она стала промакивать им пот на лбу поэта. Ее пальцы скользили быстро, чуть задевая за его кожу и пряди волос. Они стояли по разные стороны лошади и, поскольку оба не отличались высоким ростом, потешно тянулись друг к другу через спину кобылы.
— Я наговорил отцу дерзостей. Вы же знаете, что он вскрывает мою почту…
— Это недопустимо.
— Я знаю, но я вышел из себя!
— Я не о вас. — Осипова улыбнулась. Ее кругленькое точеное лицо светилось молодым весельем. Если бы не выпяченная нижняя губа, она смотрелась бы красавицей. — Недопустимо читать чужие письма.
— Наконец я все ему высказал. А он… он стал кричать, будто я его бью. Весь дом это слышал. Чего же он хочет для меня со своим уголовным обвинением? Рудников? Сибири? — Пушкин чуть не заплакал. — Дойдет до правительства. Подумайте, что будет! На меня суда нет. Я вне закона. Голова идет кругом.
Осипова встряхнула платком и заодно вытерла поэту глаза.
— Идемте в дом. — Она была решительна и всегда знала, что делать. — Я дам вам перо и бумагу. Напишите в Петербург влиятельным друзьям. Губернатору Адераксу и через него государю. На почту полагаться не будем. Я пошлю своего дворового человека.
— Кому же писать? — растерянно протянул Пушкин, поднимаясь вместе с ней на крыльцо.
— Жуковскому. Карамзину. Вяземским. Напишите всем. Пока слух не разнесся и его не стали перетолковывать вам во вред.
Прасковья Александровна усадила поэта на веранде. Принесла чернильницу.
— Возьмите себя в руки. Как закончите, пойдем есть конфитюр!
Эта женщина всегда действовала на него успокаивающе. Нечто вроде княгини Веры, только жестче и без ее легкомыслия. Как такая метресса затесалась в Псковскую глухомань? Обоих мужей держала в ежовых рукавицах. Старина Вульф нянчился с детьми, варил варенье, пока жена гоняла на корде лошадей и с псарней выезжала поохотиться. Второй супруг Осипов скончался в феврале нынешнего года, но ни траура на вдове, ни особой печали в доме поэт не заметил.
— Написали? — Прасковья Александровна взяла листки с видом гувернантки, проверяющей грамматику.
«Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем! Еще раз спаси меня!» Это Жуковскому. Губы госпожи Осиповой дрогнули. Разве можно так издеваться над сыном?
— Идемте пить чай. После решим, кому что отправить.
Девицы галдели за столом. Охали и всячески жалели соседа. Ведь он совсем как дитя. Можно ли судить поэта? Что за нелепые гонения? Пушкин через прибор переглядывался с матерью. Старшая из дочерей Аннет топила ревнивые взгляды в чашке.
— Ночуете у нас, — сказала хозяйка. — Я отведу вам комнату Алексея. Незачем возвращаться, пока страсти не остыли.
Барышни захлопали в ладоши. Поэт покраснел. Ему постелили в тесных апартаментах старого приятеля. Сейчас хозяйский сын служил в Петербурге, но обещал скоро приехать в отпуск. То-то будет веселье!
Вечером госпожа Осипова всегда совершала небольшую конную прогулку. Аннет видела из окна своей спальни, как, вернувшись, мать вела к стойлу гнедого жеребца и оглядывалась на дом. А потом, минут через пять, стукнуло окно и к конюшне быстро, крадучись, прошел Пушкин. Девушка закрыла пальцами глаза и слабо всхлипнула.
Одесса.
Открытая коляска стучала ободами по новенькой мостовой. К осени несколько самых непролазных улиц в центре Одессы были осушены и покрыты камнем. Граф торопился поспеть до дождей, когда сообщение между правой и левой сторонами проспектов прекращалось. Ему удалось, и Туманский даже сочинил оду «Счастье пешехода». Лиза могла гордиться мужем, но… в их доме сейчас было ненастно.
Из Москвы приходили все новые слухи, но Михаил Семенович больше не ставил жену в известность. По его молчаливому, подавленному виду графиня могла лишь догадываться о тяжести обвинений, которые свет возлагает на нее. Однажды она попыталась заикнуться:
— Умоляю, давай поговорим.
Но Воронцов с заметным раздражением встал из-за стола, сдернул с шеи салфетку и поспешно вышел. В комнатах висело грозовое облако. Не зная, куда деваться, Лиза решила поехать погулять по городу, заглянуть в знакомые лавки и хоть немного развеяться. Ее щегольская английская коляска катила вдоль Александровского проспекта. Из французских окон магазина госпожи Штрац на покупательниц смотрели самые модные ткани Лиона, Бордо, Манчестера и Брюсселя. Шелк, кружево, шерсть, парча… Сотни оттенков лент и тысячи булавочных головок самых разных цветов. Графиня хотела остановиться, но за стеклом витрины две мамзельки, складывавшие шейные платки, так уставились на нее, что молодая женщина сжалась.
Чуть впереди по правую руку располагался салон мадам Томазини. Там были выставлены готовые парижские туалеты и всегда лежало несколько новых журналов мод. Ее сиятельство приказала встать у крыльца. Колокольчик двери звякнул. Графиня вошла внутрь. Несколько кумушек, судачивших в уголке, смолкли, как по команде. А пышная хозяйка с рыжими, крашенными ржавчиной локонами расплылась в такой подобострастной улыбке, что Лизе стало ясно: говорили о ней. Уже весь город знает, ужаснулась она. Постояв минуту, глядя прямо перед собой и не выпуская ручку двери, графиня решила выйти. Знала: как только повернется спиной, эти сплетницы снова кинутся обсуждать ее. Уронила имя в грязь да еще разъезжает по модным лавкам! Бесстыжая!
Снова сев в коляску, Лиза просто махнула рукой. Экипаж покатился вперед без цели. Видя жену наместника, люди кланялись, отворачивались и шли по своим делам. А ей казалось, что все обсуждают ее. Показывают пальцами. Стыдят.
— Ваше сиятельство!
Графиня вздрогнула. На противоположной стороне улицы остановился крепкий приземистый тарантас, выпачканный пылью так, словно сто верст проехал по степи. У распахнутой дверцы стояла молодая толстая баба в коричневом платье и очень красивой красной шали. У нее было простодушное, миловидное лицо. Она смотрела на Лизу и махала рукой.
— Я вас не знаю, — произнесла Воронцова, когда женщина приблизилась и взялась рукой за бортик ее кареты.
— Я Пульхерия Сабанеева, — отозвалась та. И прежде чем графиня успела что-то ответить, «генеральша» очутилась в ее коляске с проворством, которого трудно было ожидать от такой увесистой особы. — Я никогда не имела случая сказать вам спасибо.
