Хассиба была во власти тех же чувств, но осознавала их по-другому. Особенно все то, что происходило с ее губами. Как будто давно, из года в год, старалась что-то выразить, сказать, и вдруг ей это удалось — не проронив ни звука, одними лишь сокрытыми губами. Будто ее собственное тело покинуло свой кокон и втиснулось в другое, намного меньшее пространство. Хассиба выплеснулась из кожуры и превратилась в пульсацию вен и крови собственных губ, Хассиба росла, Хассиба, не ведающая пределов. Ее вожделение сокрыто в биении крови, наполняя ее плоть волнением, и дрожью, и глухим барабанным рокотом, прорывающим кожу и покровы. Эта рокочущая буря подчиняла себе всю ее целиком: и жесты, и движения, и мысли.
Никто из них двоих не в силах был определить, что возникло между ними. И каждый плыл по морю собственных ощущений. Но оба касались друг друга в одном и том же ритме. Пока он с жадностью следил, как открывается бутон, растет и распускается изголодавшийся цветок, Хассиба слышала себя, ощущала песней, чей ритм с каждым следующим мигом становится быстрее и громче, словно у тамбурмажора.
Хассиба чувствовала, что изменяется едва заметно, но неотвратимо, властно. Вся она превратилась в телесное звучание страсти. И эта песня наполняет приливом звуков и ее возлюбленного, садовника и вечного бродягу. Цветок и речка. Не осознавая, они вдруг ими стали. Так две различные стихии случайно встретились, их ощущение счастья было разным, но их раздвоенность слилась в едином счастье взаимных прикосновений. Их разная природа изменилась силою влюбленных взглядов и слилась в один единый ритм.
Еще недавно Хассиба по многу месяцев пыталась измениться — но достичь изменений по-иному. Одним из увлечений ее была керамика, Хассиба ощущала, что ее беременность — плод трудов, во многом неумелых, торопливых, некоего гончара, которому не важно содержание, но форма для него важна, округлости сосуда. Поэтому она, раздумывая о себе, себя считала глиной, из нее ваяют форму, самой себе Хассиба формой нравилась, но временами нет. Ей представлялось тело посудой, что растет и округляется неспешно, но с каждым оборотом круга ее округлость все заметней. Так заблуждалась девять лун. Живот свой втираниями, мазями и кремом старалась с нежностью разгладить, старалась применять английский крем. Словно лавка посреди пустыни, открытая семи ветрам. Кожа ягодиц местами натянулась, а в других — обвисла. Будто реки и лагуны смешались меж собой. Пупок провозглашал себя упрямо центром мира, всемирным солнечным сплетеньем. Где все привязано и все отвязано. Возникла новая дорожка темных волосков, спускавшаяся с нового средоточенья мирозданья, пупка, — к Горе Венеры. Каскад теней. Крестец и поясница изогнулись, как будто перелом, а боли нет в неправильном изгибе костей, но было ощущение, что над поясницей вдруг без позволенья появились маленькие крылья. Бабочка, зовущаяся Морфо, впервые осознала свой небесный блеск и голубой оттенок. Ее соски от ночи к ночи все грубели и набухали, будто предчувствуя соприкосновение с губами, полными дремотной полутьмы. И прежде чем закончить ее лепить, гончар вложил во чрево посуды щепоть теней.
Теперь она была и нежна, и напряжена одновременно, новое строенье тела ей придало другие очертанья. Желая или не желая, одновременно ощущала себя и неуклюжей, и ловкой, и сильной, и ранимой, и просветленной, и уснувшей, и голодной, и омерзительной, прекрасной, и не только.
Хассиба видела и понимала: ее возлюбленный гончар слепил ее совсем другою. Так что теперь по временам казалось, будто это и вовсе не она. Переродилась, взяв пол и тело от него, возлюбленного гончара. Все в ней теперь текло другой дорогой, было по-иному. Как если бы внутри, под кожей, раскрылись неведомые дали, поля, усеянные ее метаморфозами. Она растила сад. Теперь она одна лишь и могла им наслаждаться, чувствовать его, гулять в его тени. И только ей отныне было ведомо, как царствует ее цветок, бутон волшебный ее пола. И к этому цветку тянулись губы медленно, неторопливо.
Позволь мне стать таким же бродячим садовником, позволь моим рукам ваять тебя. Позволь войти мне в историю, которую рассказывают о нас, и войти в нее рука об руку с тобой. Увлажняйся мною в моих речах, в моих сновидениях, которые страстно желают соединиться с твоими.
Новый эль-алаки Могадора закончил цепь своих историй, он рассказал их все до последней точки. В красках, без тени стыда, правда спрятав под маской свое имя и лицо, поведал историю собственной жизни — жизни садовника. А теперь он готовился рассказать новую историю о Хассибе. Потому что в Могадоре уже пришел час, когда влюбленные встречаются и рассказывают друг другу истории.
Эль-алаки, который заставил звать его Садовником, всегда отказывался отвечать. Хассибу очаровали и пленили его истории или же сам он пал, очарованный миром Хассибы и отныне навсегда обреченный говорить «да», когда следует говорить «нет», тайно, сокровенно вожделеть и так же туманно рассказывать свои истории.
С этого мгновения мы уже вовсе не понимали, что реально, а что придумал сам эль-алаки. И стоит ли вообще теперь рассказывать связанные единой нитью истории, хотя бы и нашлись среди публики и его горячие поклонники, и не менее страстные противники. Нить все разматывается, нить все связывает, и все вьется и вьется рассказ… Непрестанно обдумывает эль-алаки, какую историю он сегодня расскажет Хассибе. Ради нее он обратится в голос. Голос земель вожделения. Услышь его. Вот он уже снова звучит. Потому что это было в Могадоре в час, когда просыпаются влюбленные.
Где заканчиваются истории, которые рассказывают на площади? Быть может, в нас самих, внутри нас, тех, кто их слушает и превращает их в свои.
Немного добавив садового антуража: фонтанов, камней, веранд, цветов вожделения и слов благодарности.
* * *
Путешествовать, насыщая садовника, куда увлекательнее, чем читать пусть даже и самый мудрый трактат об искусстве разведения садов.
Жиль Клеман
Мои романы ни в коей мере не являются журналистским расследованием, все, что в них описано: всевозможные истории, страсти, неосознанные стремления, — все это мне рассказали сами женщины. Эта книга, как, впрочем, и другие, уже увидевшие свет («Имена воздуха», «Меж губ воды», «Рука огня», «Девятикратное изумление»), — поэтическое исследование феномена желания, вожделения. И все они, мои романы, подпитываются доверительностью, которая внутри меня, в моей душе. Я скрупулезно документирую страсти, особенно вожделение, с такой точностью, с какой поэзия вторгается в пределы реальности, — с точностью, недоступной другим жанрам, даже не осмеливающимся затронуть эту тему. История «Волшебных садов Могадора» появилась на свет, высвободилась благодаря эротизму многих беременных женщин и сложнейшей гамме желаний, возникающих в них в такой исключительно важный момент жизни.
К тому же для написания моих книг мне понадобилось разыскивать по всему миру удивительные уголки, в которых перемешиваются между собой природа и чувственность, чувственные фантазии, подчас странные и чудаковатые, порой страстные. Все сады, которые прямо или косвенно нашли отражение в моем романе, — плод действительной страсти, хотя приукрашенные бредовыми наваждениями. Ни один из них не был открыт мною лично. Одни я придумал, прочие действительно существуют на свете. Мне удалось посетить более пятисот интересных садов, читал о сотне других. Не все в чистом виде появляются на страницах этой книги, но все они их питают. Мне помогали многие, сопровождали меня в моих поисках. Всем им я бесконечно благодарен. Персонально упомяну лишь некоторых. И прежде всего Маргариту де Орельяну. Не было бы сада, не было бы и спутников. А они находились везде: от чилийской Патагонии до лондонских ботанических садов в Кью, в продолжительных переходах через Сахару. Все наши общие трудности и препятствия тоже нашли место на страницах романа. Мои дочь и сын, Андреа и Сантьяго, вместе с нами прошли по невероятным тропическим лесам Центральной Америки, вместе с нами побывали во французских садах, вместе с нами штурмовали канадские Скалистые горы. Все это, пусть вскользь, тоже нашло отражение в книге. Вместе с Марикармен Кастро мы обследовали классические французские сады, пройдя от Вилландри до Живерни, поскольку эти парки — наиболее яркие, дерзкие и впечатляющие среди представленных на Международном фестивале в Шомон-сюр-Луар. «Крохотный сад на семи ветрах» и «Сад цветов и эха» родом оттуда. Глен и Тери Джемпол в Коста-Рике долгих семь лет без устали знакомили нас с самыми удивительными садами и парками, где растут экзотические цветы и специи этого региона, включая и свое собственное поместье Роса-Бланка. В компании их дочерей мы обошли удивительные, полные символов сады в Священной долине Перу. Нина Субин и Элиот Уайнбергер, их дети Анна-Делла и Стефан вместе с нами более десятка лет исследовали тропические леса. Разделив с ними счастье увидеть невообразимо прекрасные и интересные вещи, я, безусловно, обогатил мое видение мира. Умама Ауад Лахрех открыла мне совершенно иной Могадор, распахнула передо мной двери древнего эль-Рьяда в своем доме в Сале. Ей и Тахару Лахреху, Кате и Андре Азулай, Франсиско Крусу, Мохаммеду Эннаджи и Фатих Бенлаббах, моей первой переводчице на арабский, обязан автор этой книги доброй частью садов, которые описывают сердце и душу Хассибы. «Сад кочующих кактусов» — точная копия мексиканского сада в Могадоре. Его устроил канадский писатель Скотт Саймон, автор «Шлема из плоти». «Безвозвратный сад» увидел свет лишь благодаря удивительному труду по фантастической архитектуре Леона Р. Захара; «Рай в шкатулке» — под впечатлением от маркетри и удивительных работ, произведенных знаменитыми резчиками по дереву Могадора. Оба сада, в несколько переработанном варианте, были опубликованы в качестве прологов к их трудам в серии «Искусство Мексики». Идея «Сада Невидимого» родилась в марокканских аптеках как продолжение проекта фотографа Патрисии Лагард. «Сад души» тоже был опубликован в «Искусстве Мексики». Ронда Бушнен показывала мне сады, точнее, луга, отданные под разведение лошадей в Кентукки; на эти голубые пастбища с неброскими, скромными весенними цветами меня впервые привез Мануэль Медина. Дэнни Андерсон показал Канзас, в том числе классические сады и парки Келдера, и клетки для сверчков в тамошнем городском музее искусств — все это потом оказалось в «Саду голосов». Нэнси Питерс, моя издательница из «Сити-Лайт», Сан-Франциско, вместе с Лоуренсом Ферлингетти показала мне знаменитые многовековые калифорнийские секвойи. Кристиан Дюверже познакомил нас с фантастической, безумной природой Французской Гвианы, открыл нам двери в мир садов-разрушителей, садов, полных ужасов узилища и плена, на острове Дьявола и на соседних островах. Пилар Климент и Хан-Хосе Бремер познакомили нас с садами Самарканда и Бухары, с восхитительными березовыми рощами в Москве и безумными, невообразимо игривыми садами и парками Петра Великого в Петрограде. Вместе с Альфонсо Альфаро исследовали мы все сады и парки Парижа, нового Могадора и особо тщательно, по приглашению Луиса-Игнасио Энареса и Рафаэля-Лопеса Гусмана, — сады Гранады, Карменес-де-Альбасин в Альгамбре. Обошли удивительный образцовый парк у подножия Хенералифе с Мануэлем Родригесом Акостой, именно оттуда в роман пришла башня Хассибы. «Тканый ритуальный сад» действительно существует в чилийском Музее археологии, это ритуальное одеяние индейцев чиму. Его я обнаружил благодаря Лус-Марии Вильямсон и Роберту Эдвардсу, когда они пригласили меня участвовать в их легендарном проекте «Расписные тела», которые были своеобразным телесным садом. Джон Кинг познакомил меня с садом Льюиса Кэрролла в Оксфорде. Наталья Джил провела по саду Ньютона и другим тайным садам Кембриджа, вдобавок рассказав о своих тайных садах в Индии, с ними я познакомился много позже. «Сад Облаков» и «Сад-каннибал» — живая комбинация впечатлений, полученных непосредственно от посещения дождевых лесов Коста-Рики, и документальных описаний, почерпнутых из работы Жиля Клемана «Сады планеты».
