Я кивнул. Ройзельман вернулся наконец в свое кресло.
– Следивший за вами офицер полиции выжил, – сообщил он спокойно. – Это девушка, молодая и очень амбициозная. И можно допустить, что она взяла горячий след. Пока оснований для беспокойства нет, дело сейчас находится под моим контролем. Но если тебе захочется устранить эту проблему, я не возражаю. Прекрасно понимаю, каково это – жить с нависшим над тобой дамокловым мечом.
Устранить? Интересно, в каком это смысле?
– Только прошу тебя, будь предельно аккуратен. Никаких осечек. Подставляя себя, ты и меня подставляешь. Незаменимых людей нет, но лучше обходиться без замен. Ты понимаешь?
Я тупо кивнул.
– И что ты понимаешь?
Вопрос был очень непростым. Вопреки словам Ройзельмана, я не верил в тот пассаж про наблюдение, суждение и последующее доверие. Не верил ни на йоту. Не такой он человек, чтобы доверять кому-нибудь. А он видел, что я в это не верю.
– Что я должен оправдать ваше доверие, – сказал я, ибо никакого другого ответа придумать не сумел, а затем, осмелев, добавил, – поскольку вы и только вы мой начальник и, смею думать, мой наставник. Подставляя себя, я подставляю вас. И поэтому я должен быть чист: никаких следов, никаких свидетелей, никаких зацепок.
– Ты говоришь слишком красиво, – усмехнулся он. – Но суть уловил верно. Скажу откровенно – в тебе меня устраивает все. Кроме сказанного выше. Пока устраивает.
Я вновь кивнул, как китайский болванчик, но на душе слегка отлегло. Когда начальство вызывает тебя «на ковер» и дает взбучку, многие начинают тешить себя идеями мести, строить коварные планы шантажа, мечтать, что когда-нибудь они перепрыгнут выскочку-шефа и уж тогда… Так устроена жизнь любой компании. Почти любой. Ройзельману невозможно противостоять, его нереально шантажировать, и уж точно никто не мог бы его перепрыгнуть.
– И еще. – Он слегка нахмурился. – Умерь, пожалуйста, свои аппетиты. Слишком большое количество пропавших женщин вызывает подозрения. Ты подвергаешь себя ненужному риску. К тому же заработала наконец пенитенциарная часть нашей программы, и теперь у нас уже нет столь острой нужды в донорах. А мне бы не хотелось, чтобы твоей службой занялись всерьез правоохранительные органы. Так что пока надо не делать лишних движений. Скоро, кстати, у тебя будет полно работы в спецблоке.
Он сделал небольшую паузу. Я молчал.
– Пока мы не имеем всей полноты власти, – сказал он, и его взгляд стал каким-то рассеянным, словно он говорил не со мной, а с каким-то невидимым собеседником. – Но мы захватываем ее, как раковая опухоль захватывает организм. Извини за сравнение, но точнее не выдумать. Наши метастазы уже везде. Они пожирают общество, клетка за клеткой, ткань за тканью, орган за органом. Только в отличие от канцера наше распространение несет жизнь и свободу. Немного терпения.
Он говорил и едва заметно улыбался.
– И какова же наша конечная цель? – отважился спросить я.
– Если искать конечную цель во всем, – сказал он, словно продолжая разговор со своим невидимым собеседником, – то конечной целью любого человека будет могила. Есть нечто большее, чем конечная цель. Хотя мало кто это понимает.
Он посмотрел прямо на меня, и я вновь почувствовал себя жуком, которого разглядывает любознательный ребенок. Сейчас мне оторвут лапки. Не со злобы, а просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Дурацкая мысль, но, зная моего шефа… вообще-то с него бы сталось оторвать кому-нибудь «лапки», просто чтобы поглядеть, что из этого выйдет. Кстати, за последние пару месяцев уже тысячи женщин сами принесли ему свои «лапки» на «отрывание». Я поежился от собственного сравнения.
– Мы все умрем, – сказал Ройзельман с каким-то мрачным удовлетворением в голосе. – Я умру, ты умрешь, наша с тобой любовница умрет, и все ее достоинства съедят могильные черви. Но пока мы живы. И пока этот прекрасный процесс не завершился, жизнь – это и есть цель. Жизнь и свобода от страха.
Холодея от собственной наглости, я едва слышно спросил:
– А чего боитесь вы?
И тут он впервые улыбнулся по-настоящему. Что это была за улыбка! Убийственная! Буквально. Если бы я был Альбрехтом Дюрером (единственный художник, чьи рисунки мне по-настоящему нравятся), я бы рисовал смерть только с лицом Ройзельмана. И смерть улыбалась бы.
– Ничего, – сообщил он с этой самой убийственной улыбкой. – Уже ничего, Ойген. Впрочем, это не имеет значения.
Уже?
Выходит, было время, когда Ройзельман чего-то боялся?
Было и прошло?
И – главный вопрос – зачем Ройзельман меня сегодня вызывал? Сообщить о том, что полицейский выжил (собственно, выжила, но это совершенно неважно), можно было и по телефону. Это полминуты. Зачем нужно было терзать меня еще час? Чтобы в очередной раз продемонстрировать почти божественное (или дьявольское) всевидение? Или просто для подкрепления условного рефлекса: хозяин – здесь? Или шефом двигало еще что-то, вовсе не доступное моему пониманию?
15.12.2042. Город.
Городская клиника. Феликс
Врач Риты – молодой, лет, может, на пять старше меня, шатен с водянисто-серыми глазами и совершенно не идущей ему козлиной бородкой – не понравился мне сразу. Может, потому что из-под халата посверкивал значок Корпорации на лацкане пиджака? Или усталый взгляд показался мне слишком равнодушным? Или желтые от табака пальцы раздражали?
– Ваша девушка была прекрасным водителем, – сказал он, закуривая какую-то крепкую дрянь вроде той, которой травится Рита.
– Была? – испуганно переспросил я.
– Вряд ли она когда-нибудь еще сядет за руль, – он пожал плечами, – даже при самом благоприятном исходе. Но в данном случае ее умение и реакция спасли ей жизнь.
– Что с ней? – нетерпеливо спросил я.
– В момент удара она успела сбросить ремень безопасности и открыть дверь машины с противоположной стороны. Это спасло ей жизнь и могло спасти ее вообще: удар вышвырнул ее на дорогу, так что она отделалась ушибами, ссадинами и несколькими не особо серьезными трещинами. Но при этом она сильно ударилась головой – то ли об дверь машины, то ли о землю, она сейчас мерзлая.
Я молчал, не в силах вымолвить хоть одно слово.
– В общем – посттравматический инсульт со сложной клинической картиной. Показана нейрохирургическая операция. Дело, в общем, плохо, но не безнадежно.
– Почему же ее не оперируют? – не понял я.
– Это деликатный вопрос. – Врач выжидательно и оценивающе глядел на меня.
Я взорвался:
– Да говорите уже как есть!
– Именно поэтому я вас и вызвал, – абсолютно спокойно сообщил он. – Видите ли, у нее нет общей страховки. Только профессиональная. Страховое общество уже заявило, что данный случай не входит в рамки контракта, – госпожа Залинская находилась не на службе.
