– А тож! И в Христа-Бога, и в Аллаха, и в каменных баб у крымской степи! Я ж свечи жгу усим богам зараз, жалко мени, чи как?!
– Я не имел в виду религию. Скорее, речь именно о вере, – честно говоря, мне казалось, что он не совсем понимает меня. – Я не знаю, насколько религиозен Матвей. Он не всегда крестится на каждый храм, при мне ни разу не ходил в церковь, но в его душе живёт такая сильная вера в Бога, в справедливость, в Высший суд, что, по-моему, он вообще ничего не боится и в любой момент готов умереть с чистой совестью!
– От в том я ж ему подмогну, – хлопнув себя по коленям, мой собеседник решительно встал. – А ты лягай, хлопчик. Подрёмкай. Уж на билом свете тоби более спать не придётся…
Я поднял руки к груди и принял боксёрскую стойку.
– Дурак! – рявкнул он, вставая передо мной, словно дикий медведь в сибирской тайге.
Я не стал ждать продолжения и ударил первым, хуком справа. Ренегат легко увернулся, и стальные пальцы сжали мой кулак до хруста в костях. От дикой боли у меня подкосились колени.
– Щеня! Не пёс ещё, а вже зубы скалишь. Нешто братка не казал тоби, шоб на мени не бросався?
Я стиснул зубы, чтобы не закричать.
– Живи. До рассвету ще годины три буде. А ранком начальству доложат, шо пленник себе усю башку дурную об стенку з разбегу размозжил. Тут оно часто бывает…
Он разжал пальцы, сплюнул на пол и шагнул к двери.
Один условный стук, щелчок замка, и меня вновь заперли в камере. От мелькнувшего сквозняка свеча погасла. Я остался в полной темноте.
Боль в руке утихла не сразу, а вот обида, наоборот, только росла. Он так легко справился со мной, словно бы я не занимался английским боксом много лет и не был многократным чемпионом колледжа! Как вообще такое возможно?!
Да, это был нечестный поединок, он использовал какие-то приёмы уличной драки, но по сути дело не в этом. А в том, что я был элементарно бит. На первой же минуте. И если бы этому человеку действительно поручили расправиться со мной, шансов победить у меня было бы не больше, чем у мотылька против объединённой команды палаты лордов!
Старый казак был прав, мне не стоило приближаться к этому человеку на морскую милю. Но что толку сейчас с этой правоты…
«Значит, через два-три часа в эту камеру войдут совсем другие люди, – сам себе напомнил я, массируя кисть левой руки. – Они должны взять меня, скрутить, связать, а потом изо всех сил ударить головой о стену, имитируя самоубийство?»
В голове начали появляться панические мысли. И бежать от них было некуда.
«Как я понимаю, серьёзным расследованием вряд ли кто будет заниматься. Похоже, что вот так просто входить и выходить из самой Петропавловской крепости без соответствующих бумаг и разрешений вряд ли возможно. И кто же, интересно, может выписать подобный приказ?»
Я вспомнил тихую улыбку того скромного чиновника из тайной канцелярии или Пятого отделения, уж как там оно точно называлось, не в этом суть. Главное, что он забрал оригиналы писем, что при моём допросе присутствовал лишь некий князь и его родственник, возможно, общий приятель и сообщник.
Так что теперь нет никакой гарантии в том, что вся добытая нами информация ляжет на стол царя Александра! Да, я уверен, что Энни будет добиваться встречи с ним, но кто сейчас поручится за жизнь её самой? Завтра, а может и позже, им сообщат о досадном происшествии в Петропавловке, где «граф Строгофф не вынес угрызений совести и, боясь справедливого суда, произвёл полное самоубийство головой о стену». Что потом?
Разумеется, ни мисс Челлендер, ни граф Воронцов, ни бывший конвоец Матвей в это не поверят. И что с того? Что они могут сделать? Отомстить за меня, найти виновных, посмертно обелить моё честное имя?! Спасибо, конечно, но толку-то…
– Если кто-то рассчитывает, что я буду покорно ждать смерти и приму её со смирением, достойным древнехристианских мучеников, то чёрта с два! – неожиданно для самого себя проорал я, вскакивая с топчана.
Все мысли мигом выскочили из головы, освободив место холодной, расчётливой ярости. Я быстро пошарил в темноте, сгребая солому в одну кучу. Почти в тот же момент за дверью раздались странные звуки, звон ключей, лязг отпираемого замка, и из открытого дверного проёма в камеру шагнули два незнакомца. В руке одного горела свеча.
– Михаил Строгов?
– Да, – честно ответил я, с наслаждением бросив прямо на них охапку соломы.
Сухие тонкие стебли вспыхнули в одно мгновение. Пользуясь минутным замешательством, огнём и дымом, я бросился вперёд, сшибая своих нежданных «гостей», как кегли в английском баре.
За дверьми я споткнулся о тело солдата, подхватил его ружьё, обернулся назад, наугад нанося удар прикладом, и… что-то твёрдое ударило меня в висок. Больше ничего не помню.
До моего сознания доносились лишь какие-то невнятные звуки или ощущения. Топот ног, свежий воздух, плеск волны, качка, холодный песок под щекой. Куда меня несли и что собирались делать, даже не предполагаю.
Впрочем, в те долгие (или недолгие) часы я вряд ли был способен к логическому мышлению. Меня привели в чувство, словно боксёра на ринге, примитивно сунув под нос ватку с нашатырём…
– Живой? – спросил чей-то хрипловатый голос.
– Живой, разумеется, – ответил второй. – Что ему сделается-то? Организм молодой. Если б не стал кулаками махать, вообще бы вывезли без проблем.
– Помогите ему встать, – приказал «хриплый», и по его слову меня тут же поставили на ноги.
Я открыл глаза и попытался сфокусировать зрение. Не буду врать, что всё получилось с первого раза. Уж точно, не в моём случае…
Картина, открывшаяся перед моими глазами, изумляла. Раннее утро, наверное, ещё нет и шести часов. Холодный ветер с Невы, песчаный берег под ногами. Шум сосен. Я стою у самой воды на каком-то камне, руки почти затекли, но свободны.
Рядом со мной четверо незнакомых мужчин, а невдалеке большая корабельная шлюпка с двумя вёслами. Видимо, на ней меня сюда и доставили. Я обернулся: на противоположном берегу реки, в лёгкой рассветной дымке, милях в двух вверх по течению угадывались высокие шпили Санкт-Петербурга.
Все вопросы отпадали. Кто, куда, зачем, почему? Ясно лишь одно, если бы меня хотели убить, то сделали бы это уже сто раз подряд.
Мужчины молча смотрели на меня, я на них.
Возраст от пятидесяти до шестидесяти, то есть далеко не молоды. Двое плечистых усачей в морской форме, но разного чина. Один в купеческом платье, с бородой и пузом, красным лицом характерной заволжской внешности.
Последний – в простом мундирчике мелкого чиновника по поручениям, лысый, узкоплечий и, как оказалось, главный. Ну по крайней мере, заговорил он первым, и тот голос с хрипотцой принадлежал ему.
– Браслет.
– Что? – не понял я.
