– Вы что, думаете… – начала Лида, с трудом заставив
повиноваться пересохшее горло, но закончить не удалось: лифт остановился, и
Рыжий снова угрожающе махнул рукавом, как та Василиса Прекрасная на царской
пирушке. Никаких лебедей и озер из рукава, разумеется, не явилось – высунулся
тот же нож, и Лида благоразумно решила оставить срывание всех и всяческих масок
на потом.
Площадка четвертого этажа тоже пустовала, и никто не помешал
Серому оглядеться, подойти к серой двери сейфового типа и вставить в прорезь ту
металлическую пластиночку, которую отняли у Лиды.
При взгляде на дверь она ощутила странное чувство, будто уже
видела ее раньше. Может, пресловутое дежа-вю? Или не менее пресловутый обмен
информацией между близнецами – помимо их воли, бессознательный? Но тут же в
памяти всплыла еще одна такая же дверь – не с номером четырнадцать, как здесь,
а с номером девятнадцать. Ну конечно! Теперь понятно, откуда у Соньки денежки
на такое дороженное сооружение! Любовничек расстарался! Наверное, одновременно
обезопасил и себя, и подругу.
Отчего-то это открытие еще больше взбесило Лиду, хотя куда
уж, казалось бы, больше?! И она снова начала, трясясь уже не столько от страха,
сколько от злости:
– Да вы что думаете, я кто? Я…
Рыжий вроде бы и не размахивался, и лицо его при этом не
выражало особенной ярости, и ударил он не очень-то сильно, однако в следующий
миг Лиде почудилось, что все ее внутренности обожгло огнем. Она даже
обеспамятела от боли на какую-то секунду, потом ее пронзила мысль: «Он ударил
меня ножом! Он меня зарезал!»
Ноги подкосились, но Рыжий крепко подхватил ее под локоток и
выволок из лифта. Тотчас ее втолкнули куда-то, где царил полумрак, прохлада и
пахло псиной, и Лида почувствовала, что боль постепенно вытекает из нутра, а в
голову возвращаются мысли. Она разжала обхватившие живот руки и с облегчением
обнаружила, что они не окровавлены. Значит, ее просто ударили кулаком, а не
ножом. Слезы навернулись от счастья, и она с новой силой принялась открывать
глаза своим супостатам:
– Я не Соня! Вы ошибаетесь, я не Соня, а Лида!
Что характерно, ее как бы и не слышали. Серый деловито
нашарил на стенке выключатель и зажег свет, выставив на обозрение тесную
прихожую, вдобавок завешанную всяческими плащами и куртками, заставленную
разнообразной, почему-то сплошь грязной мужской обувью. Серый двинулся вперед,
расшвыривая, будто футболист, назойливо лезшие под ноги башмаки. А Лида вдруг
вспомнила, как родители (разумеется, приемные!), бывшие заядлыми грибниками,
когда-то, еще в розовой Лидиной юности, заманили ее с собой в одну из поездок.
Встали ни свет ни заря, потом пилили на электричке куда-то черту на рога, потом
еще пешком тащились столько, что у Лиды начали подкашиваться ноги, и вот
наконец мама Аня с молитвенным, восторженным выражением обвела взором лесную
опушку, воскликнув: «Вот оно, наше место! По-моему, здесь сосредоточена суть
всех грибов мира, такая прагрибница, праматерь грибов!» Она любила иногда
произносить высокопарные выражения, от чего у Лиды, вообще не выносившей
никакой вычурности, становилось кисло во рту. Откровенно косоротясь, она
окинула взглядом полянку. Да уж… Похоже, грибы здесь нарочно высаживали, как
цветочную рассаду на клумбу. Шагу не ступить, честное слово, кругом сплошь
темно-коричневые и темно-рыжие шляпки! Мама Аня еще обводила «прагрибницу»
умиленно-хищным взором, а папа Дима уже встал в идиотскую позу классического
грибоискателя – ноги на ширине плеч, плечи согнуты, в правой руке зажат
кухонный ножик с обломанной рукояткой, на локте левой висят две корзинки, дно
коих устлано мягкими лопуховыми листьями, – и сделал первый шаг к счастью. И
тут вдруг на Лидочку что-то нашло: она стала бегать по опушке, расшвыривая
ногами эти мокрые шляпки, слыша влажное, чуть уловимое хрупанье толстых грибных
ножек и давясь запахом особой, подземной, почти могильной сырости, какая всегда
сопровождает грибы. Родители и ахнуть не успели, как половина «прагрибницы»
оказалась вытоптана! К счастью, второй половины с лихвой хватило, чтобы
наполнить все шесть литвиновских корзин, так что Лидочку не особенно и бранили,
посчитав такое ее поведение особенностями переходного возраста, в каком она
тогда пребывала.
Черт его знает, почему сейчас вспомнилась эта чушь. Тоже
мне, ассоциативное мышление!
– Тихо ты! – зашипел Рыжий, толкая футболиста Серого в
спину. – Не шуми! Набегут еще соседи. И обувь сними, а то здесь потолки
картонные. И ты, подруга, разувайся, колотишь своими копытами, как лошадь.
Лида умела понимать уроки жизни с полуслова: Рыжий только
бровью повел угрожающе, а Сонькины красные босоножки уже свалились с Лидиных
ног. Мгновение чисто физического облегчения от того, что она, наконец, без этих
подставок, – и тотчас дикое, неодолимое ощущение брезгливости стиснуло горло:
пол грязнющий, весь в песке и пыли, по нему в болотных сапогах ходить надо, а
не босиком! Но Лида не посмела ослушаться, когда Рыжий тычками погнал ее в
комнату – в отличие от прихожей, большую и просторную, но тоже захламленную и
омерзительно грязную. Окна серые, не мытые, может быть, с самой постройки дома
– это особенно видно на просвет, потому что в них искоса заглядывают лучи
заходящего солнца. На отличной мебели – отнюдь не итальянский дороженный
ширпотреб, а настоящий дубовый гарнитур начала века, русский модерн! – толстый
слой пыли. Фарфоровые безделушки на комоде тоже пыльные, грязные. Кое-где видны
следы пальцев – наверное, их все же не просто так купили и забыли, а
переставляют иногда с места на место, скажем, для того, чтобы освободить на
комоде пространство для большого подарочного набора мужского парфюма «Louis
XIV». Такой Лида видела только в телерекламе, цена – фантастическая. Да,
похоже, Сонькин кавалер в жизни не бедствует и, хоть грязнуля редкостный,
собрал у себя много не просто дорогих, редких, а совершенно уникальных вещей.
А картины-то, картины! Это не наивные копии или календарные
вырезки, как в комнате Сони. Это подлинники – потемневшие от времени, чумазые,
лишенные ласки реставратора, но подлинники, пусть и неизвестных авторов. Сомов,
что ли? Нет, какой-то эпигон. Жаль, что не Серебрякова…
Забыв, где она и что с ней, Лида оглядывалась с почти
детским, восторженным выражением. Так, а это что за облупленная черно-красная
доска с тускло-золотым пятном посредине? Господи… мерещится ей, или это и в самом
деле «Огненное восхождение пророка Илии с 16 клеймами жития»?
Ростовско-суздальское письмо, XIV век?! Нет, конечно, быть того не может, это
позднейшая копия, но все равно – как максимум конец XVII века. Тоже не кот
начихал, знаете ли…
Интересно, откуда молдаванистый Евгений натащил все это в
свою берлогу? Скупал потихоньку-помаленьку? А такое впечатление, что изрядно
пограбил местный художественный музей, известный, кстати сказать, своими
собраниями. Но он совсем не похож на тонкого ценителя, ой, нет. Тогда кто же
наводил его на сокровища?
