– Ага, вижу, тебе уже лучше, – хладнокровно заметила Аня. –
Я как раз вчера в кино видела, как одну дамочку, потерявшую сознание, хлестали
по щекам. Вот и подумала, что это именно то, что тебе нужно.
Изощренную двусмысленность последней фразы, похоже, оценили
все, и обратный путь проходил в гробовом молчании.
* * *
Денек выдался так себе – без особого напряжения. После синей
дамы навестили обколовшегося нарка, потом заядлого грибника – по счастью, с
обнадеживающим исходом. Было также одно алкогольное отравление, одно пищевое.
Струмилин даже успел между двумя вызовами заскочить домой, переодеться в чистую
рубашку и в очередной раз поддакнуть маме, что «Москвич» надо отдать бедным
людям, поскольку «Раечкино наследство впрок все равно не пойдет».
Возвращаясь с Черниговской, после промывания желудка
одиннадцатилетнему парнишке, опившемуся несвежей фантой, Струмилин вдруг
схватил за руку водителя Саню, намеревавшегося повернуть на гору сразу у
Благовещенского монастыря, и попросил проехать по Рождественке, бывшей
Маяковке, причем именно там, где проходит трамвайная линия. И тормознуть возле
ювелирной комиссионки по имени «Малахит».
– Уж не собрался ли ты жениться, Андрюша? – своим звучным,
полновесным голосом осведомилась семипудовая красавица Валюха. – Не собрался ли
ты в «Малахите» венчальное кольцо покупать?
Она обожала подкалывать Струмилина на всякие матримониальные
темы. Андрей долго пребывал в простодушной уверенности, что у Валюхи просто
юмор такой своеобразный, пока Белинский по-дружески не предостерег его: это
засидевшаяся в девках красотка, одержимая желанием выйти замуж – все равно за
кого. Как-то так выходило, что Струмилин остался единственным холостяком на
Нижегородской подстанции. Долгое время они выдерживали Валюхину осаду вдвоем с Колей
Сибирцевым, да Николай вдруг прошлой осенью женился на женщине с ребенком и вел
себя теперь так, словно обрел счастье всей своей жизни. Струмилину сам-друг
приходилось трудновато под напором Валюхиного одиночества, но сдаваться он не
намеревался. Были и у него свои причуды. Например, он полагал, что мужчина
должен носить женщину на руках, а не наоборот. Слабаком он себя никогда не
считал, но принять на грудь сто с лишком кэгэ… пупок развяжется, однако! Валюха
иногда смирялась с полной безнадегой своей осады, а иногда снова приступала к
боевым действиям. Струмилин посмеивался… и сбегал. Вот совершенно как сейчас:
буркнул, мне надо, мол, пациента проведать в художественных мастерских, шесть
секунд, если вызов, просигнальте мне на пейджер, я сейчас же вернусь, – и
кинулся в маленькую железную дверь в стене.
Дело в том, что он совершенно неожиданно вспомнил, где видел
раньше Алексея Степановича Семикопного, в просторечии Лешего.
Зрительная память у него была похуже памяти на цифры, но
все-таки при экстремальных ситуациях срабатывала безотказно. Поскольку сейчас
как раз такая ситуация, память и выдала на-гора информацию о том, что зимой
Струмилин (он тогда в очередной раз подменял Белинского в дежурной бригаде)
приезжал по вызову в мастерские Союза художников на Рождественке, где два жреца
искусства основательно испортили друг другу вывески из-за хорошенькой
натурщицы, «позировавшей» то одному, то другому в горизонтальном положении.
Причем никто не знал, что ту же «картину» пишет и его творческий собрат. Но нет
ничего тайного, что не стало бы явным, и один из художников швырнул соперника
головой в мольберт. И соседи, чей творческий покой был нарушен, вызвали милицию
и «Скорую».
Художников там суетилось много, однако Струмилину
просто-таки пришлось обратить внимание на Лешего. Некая творческая дама,
слишком уж платоническая на вид, шепнула ему, чистоплотно пожимая плечами:
– Не того били, по-моему! Вон, видите лохматого парня? Эта
девка у него дневала и ночевала, из его мастерской – я сама слышала! – таки-ие
неслись звуки… И вообще это здесь самый опасный человек. Натуральный половой
гангстер!
Струмилин оглянулся на худощавого парнишку и пожал плечами.
Платоническая дама явно преувеличивала!
– Ну что ты хочешь, Ларочка, – хихикнул низенький толстяк с
веселым лицом фавна, слышавший этот разговор. – Здесь ведь раньше, еще до
революции, что было? Нумера, обычные нумера с девицами! Вот атмосфера и довлеет
над нами, бедными. Приходится соответствовать!
Помнится, тогда Струмилин подумал, что в Нижнем Новгороде до
революции этих самых «нумеров» существовало огромное количество. Вот, к
примеру, здание их подстанции тоже когда-то предназначалось для очень веселых
целей. Честное слово, исторический факт! А потом избитый начал подавать
признаки жизни, и Струмилин напрочь забыл и о нумерах, и о лохматом «половом
гангстере». Вспомнил только сегодня…
Кем бы этот Леший ни приходился Лиде Литвиновой – наверное,
близким другом, коль она попросила именно его прийти на вокзал сегодня утром! –
он уж наверняка знает, где она живет. И если Струмилин хорошенько попросит…
Белый халат поможет, это один из лучших пропусков в мире.
Андрей задохнулся, пока забрался на последний этаж.
Физически он как бы четвертый, а «химически», учитывая длину пролетов, –
восьмой или даже девятый! С трудом отыскал среди множества других табличку с
фамилией Семикопный, нажал на кнопку звонка. Начал ждать.
Никто не появился.
Андрей вдавил палец в звонок и держал его так долго, что
даже устал. Похоже, Лешего нету в мастерской. А где он? Может, как проводил
Лиду домой, так и не возвращался? Ну да, остался за ней поухаживать, ведь ей
было плохо, совсем плохо. И что, так целый день и ухаживает? Ишь, какой ухажер
нашелся!
А может быть, он воспользовался ее беспомощным состоянием? К
примеру, раньше Леший безуспешно домогался ее любви, а теперь, когда у Лиды
настал провал в памяти, быстренько уверил ее, что является ее единственным и
самым любимым мужчиной… Вдруг так оно и есть на самом деле?!
Дверь открылась. На пороге стоял Леший.
Струмилин, еще весь во власти своих ревнивых подозрений,
рванул вперед с таким напором, что вдавил тощего Лешего в противоположную
стену. Тотчас спохватился, что сказку сделал былью, и сконфуженно отстранился.
– Да я вроде не вызывал «Скорую», – удивился художник – и
вдруг вытаращил на Струмилина глаза: – Привет попутчикам! Мир тесен, ага?
– Ага, – согласился Андрей, несколько удивленный, что его
запомнили. – У меня к вам дело. Срочное. Где можно поговорить?
– Ну, говори, – кивнул Леший, гостеприимно окидывая рукой
мрачный, сырой, бесконечно длинный коридор, в который выходило не меньше
полусотни дверей. – Слушаю. – И, внезапно обнаружив, что у него расстегнута
«молния» на джинсах, торопливо дернул ее вверх и заправил в штаны смятую
рубаху.
