– Да брось! – привычно махнул рукой Леший. – Ты прям
дикошарый какой-то. Говорено уже: не нужна мне Лидочка в том плане, какой тебя
интересует, не нужна, понял? Просто я вдруг вспомнил, что о ней проводник
рассказывал. Ну, про мужика, который ее в Северолуцке провожал. Припоминаешь?
– Припоминаю. – Струмилин отвел глаза.
Вот же принес черт этого Лешего! Весь день удавалось
отгонять от себя, будто ос – от варенья, назойливые мысли насчет загадочного
кавалера с его ревнивой женой, так нет – пришел этот мазилка и все опошлил.
– Помнишь, как его проводник описывал? Морда намасленная,
черноглазенький такой. Я там, на вокзале, еще заторможенный с утра пораньше
был, да и Лидкин видок меня ошарашил, вот я и не врубился сразу, а потом дошло:
мужик этот как две капли воды похож на того гада, который меня кинул!
– Куда? – неприветливо буркнул Струмилин.
– Чего? – не понял Леший.
– Не чего, а кого. Тебя! Тебя он куда кинул-то?
– Издеваешься, да? – горестно кривя губы, простонал Леший. –
А он мне две тысячи баксов задолжал, понял? Две тысячи! Для него это, по морде
видно, тьфу на палочке. А для меня, может, целое состояние.
– Немалая сумма, – согласился Струмилин. – И за что задолжал?
Ты раскрашивал его пастелью?
Сначала Леший обиженно поджал губы, но тотчас глаза его
мстительно блеснули:
– Черта с два! Я делал для него копии «Прощания славянки»! А
привела его ко мне Лидка…
– Андрей, у нас клиент! – Как в детективном романе, где
действие прерывается на самом интересном месте, с крыльца спорхнула Валюха. –
Опять суицид. Прямо напасть. Такой чудный денек, такая красота, а они травятся,
идиоты!
– О боже, – вымолвил Леший, бледнея. – Да, работенка у вас,
ребятки! Ну ладно, я пошел. Скажи, где Лидка, и двигай с богом. А я пойду ее
спрошу, не знает ли она, где теперь найти моего заказчика.
– Ну уж нет. – Струмилин легонько заломил ему руку за спину
и подтолкнул к «Фольксвагену». – Беру тебя с собой, по пути все расскажешь.
– Ну уж нет, – фыркнул Леший, с непостижимым проворством
выворачиваясь из-под хитрого захвата. – Это я сам с тобой еду, понял? И это ты
все расскажешь по пути.
Впрочем, до взаимных откровений дело так и не дошло.
Валюшка, окрыленная, по всей видимости, своими нынешними амурными достижениями,
начала строить глазки симпатичному незнакомцу, тот старался соответствовать, а
Струмилин оставался не у дел. Вдобавок вызов недалеко, сразу за Сенной
площадью, и при виде молодой девицы, с ошалелым видом валявшейся на диване, у
врача и фельдшерицы сразу сделались разъяренные лица.
– Опять?! – рявкнул Струмилин, и пухленькая дамочка, мамочка
несостоявшейся самоубийцы, со слезами заломила руки:
– Опять, доктор!
– Ну и на кой черт нам ее вытаскивать, если человеку стабильно
жить неохота? – ворчала Валюшка, принимая от хозяйки ведро с водой и открывая
свой чемоданчик.
При виде прозрачного шланга и воронки девица слабо забила
ногами по дивану, выражая свой протест, однако с ней не церемонились: Струмилин
связал ей руки, а потом разомкнул крепко стиснутые зубы пальцем. Палец для
такого случая он облачил в специальный металлический чехол: если спасаемому
придет фантазия кусаться, пусть ломает свои зубы о железо, а не жует кости
самоотверженного врача.
Валюха начала вводить зонд, однако пациентка продолжала
биться и рваться, поэтому Струмилин с особенным удовольствием зафиксировал ей
голову, благо голова у девицы была большая и дурная.
– Ой, ребята… – простонал Леший, он тоже притащился в
квартиру и теперь испуганно заглядывал из прихожей. – А нельзя ли полегче?!
– Слабонервных просят удалиться, – буркнул Струмилин,
устраиваясь поудобнее. – Держи ей лучше ноги. Не понял еще, что работа у нас
такая: придурков к жизни возвращать? Мы, главное, эту Катю Малахову уже спасали
полгода назад, причем тогда натурально с того света извлекли. Родители уехали в
деревню в гости, а она воспользовалась моментом – и решила травиться! Родители
вернулись, а дочка на полу валяется. И, главное, облатки Катерина наша
ножницами в вермишель изрезала и в окошко выкинула – чтоб никто не догадался,
значит, от чего лечить… Да держи, сказано, хватит любоваться! – прикрикнул он
на Лешего, с видимым удовольствием разглядывая стройные Катеринины ножки,
примеряясь, взяться за тонкие лодыжки или загорелые икры. – Вот так, чтоб не
дергалась.
– Ну а потом? – поинтересовался Леший, плечом откидывая со
лба разлохмаченную прядь, чтоб не заслоняла поле деятельности. Халатик у
Катерины, надо заметить, был коротехонький…
– Мама ее говорила, что девонька травилась от несчастной
любви. И снова, вот видишь, – то же самое.
– Крепко, значит, любит, – сочувственно прошептал Леший,
исследуя изящные Катеринины коленки. – А чем траванулась?
– Реланиумом, наверно, – выглянула из кухни Катеринина мама,
держа в пригоршне смятую фольгу. – Бабуле нашей реланиум прописывают, вот она и
добралась до него.
– Опять реланиум? Это у нас уже было, правда, Валя? Не
волнуйтесь, откачаем вашу дочку, – успокаивающе покивал Струмилин, глядя в тазик,
куда извергалось содержимое Катиного желудка. – Видите, сколько всего из нее
выливается? Значит, она как следует поела, прежде чем наглоталась реланиума. То
есть он не успел основательно всосаться в кровь. Покушала, так сказать, в
последний раз… Вы только скажите: неужто она опять от любви страдала? Что ж там
за персонаж такой, что за раскрасавец, из-за кого этакая девица жизни себя
лишает… с ее-то красотой…
– И с ее ногами! – поддакнул Леший.
Катина мама устало смахнула слезы:
– Да все правильно, что вы говорите, молодые люди. Главное,
был бы хоть достойный человек, тогда еще можно понять. А то… и старше ее лет на
пятнадцать, и собой ох как нехорош!
Катерина что-то протестующе замычала, завозилась, но
Струмилин и Леший были настороже, поэтому несчастной влюбленной ничего не
оставалось, кроме как лежать смирно и выслушивать гневные матушкины слова:
– А что? Разве я неправду говорю? Нехорош он, решительно
нехорош! Вылитый бывший наш губернатор, Глеб Чужанин, ну просто одно лицо.
Такой же жирненький, вальяжный, физиономия сальная, глазки масленые… тьфу! С
другой стороны, с лица воду не пить, я уж как-нибудь притерпелась бы к нему,
лишь бы дочка была счастлива. Главное, чтоб человек был порядочный. А он кто?
Блядун, первостатейный блядун!
