Эйлин хлопала и ножкой постукивала по земле. На ее лице играла улыбка. Мысли о доме отпустили Антонио. Он не мог не присоединиться к веселившимся ирландцам. Его ладоши сами собой захлопали, а ноги стали отбивать такт. Он не заметил, как улыбнулся. Антонио улыбался искренне и открыто, пожалуй, впервые за прошедшие полгода.
Иногда на Антонио с любопытством поглядывали. Он был ниже местных мужчин, да и слишком уж темноват. Но Эйлин сделала свое дело: она подстригла его, и черные волосы скрылись под узкой шляпой, яркий костюм и плащ скрывали загорелую кожу. А девушка полностью сливалась с толпой. Сегодня она нарядилась. Вместо серой юбки на ней красовалась зеленая. На плечах лежал вышитый платок. Эйлин вышила на нем цветы всех возможных расцветок и зеленые листья, которые гармонировали с юбкой.
Проголодавшись, они пошли на ярмарку. Свежая рыба, тушеная баранина и свинина, перемешанные с овощами, оладьи и пироги с мясом — чего только не предлагали жители Лавафета отведать! Густое, темное пиво потекло по жилам, согревая и поднимая настроение. Антонио смотрел на свою невесту. Он и не предполагал, что общаться люди могут, лишь обмениваясь взглядами. Ему и Эйлин не требовалось слов, они не писали друг другу любовных писем, не говорили витиеватых слов для выражения своих чувств. Антонио понимал, он стал другим, он стал частью этих людей, суровых и веселых одновременно. Он изменился. Пожалуй, он не превратился в ирландца, но и испанцем уже не был…
Обратная дорога ему показалась недолгой. Стемнело. Закрапал мелкий дождик. Вернувшись домой, Эйлин сразу поставила на стол ужин.
— Когда свадьба? — написал пером на листке бумаги Антонио. Теперь он старался писать, а не искать слова в книгах — так они запоминались лучше.
— Через два дня, — ответила Эйлин.
— Почему я не могу говорить с тобой дома? Нас никто не видит, — написал Антонио волновавший его вопрос.
— Ты должен привыкнуть молчать. Иначе заговоришь случайно, когда придут англичане.
Антонио кивнул.
* * *
Прекрасное голубое платье Эйлин шила давно. Оставшиеся два дня она его вышивала. Костюм для Антонио взяли из выходной одежды отца Элейн. Девушке его пришлось перешить под фигуру Антонио, поэтому два дня были посвящены не только вышивке. Зато смотрели они друг на друга в день свадьбы восхищенными взглядами. В волосы девушки были вплетены засушенные цветы, платок из тонкого кружева лежал на плечах. Антонио примирился с юбкой и даже находил, что она ему идет. В церковь они поехали в повозке, которой правил сосед.
Свадьбу праздновали вчетвером вместе с соседями. Они радовались за Эйлин, как за родную дочь, с Антонио говорили громко и четко, что его почему-то очень смешило. Но он их понимал и широко улыбался в ответ.
После ухода гостей Эйлин повела мужа в комнату, которая когда-то служила спальней ее родителям. Большая высокая кровать была застелена льняными простынями, отороченными кружевом. Они встали возле нее, не решаясь раздеться. Первой пошевелилась Эйлин. Она расколола косу и распустила волосы. Они заструились кудрями по спине, до самой талии. Антонио посмотрел в изумрудные глаза жены и притянул ее к себе. Поцелуй получился долгим и страстным…
Утром он проснулся и сразу увидел Эйлин. На темных волосах, рассыпавшихся по подушке, играли лучи солнца. Они проспали гораздо дольше обычного, и день врывался в комнату, стараясь разбудить новобрачных своим ярким светом. Антонио провел рукой по лицу Эйлин.
— Это моя жена, и здесь мой дом, — подумал он.
Прошлое осталось позади, словно сон, который забывается тут же, как проснешься, оставаясь в памяти обрывками воспоминаний…
Испания
В тот год праздники были омрачены отсутствием во многих семьях сыновей, мужей, отцов. Родные понимали, надежды практически не осталось. Но они все равно вглядывались в лицо любого, кто проходил мимо их дома или останавливался зачем-то рядом. Жители портовых городов вглядывались в горизонт, пытаясь разглядеть покалеченный корабль, возвращающийся домой.
Те, кому посчастливилось вернуться, не все могли наслаждаться мирной жизнью на родине. Лишь знатные вельможи разъехались по домам. Простым морякам и солдатам приходилось туго. Герцог денег им не выплатил, поэтому улицы кишели нищими и попрошайками, у которых не было денег добраться до дома. Говорили, Медина-Сидония оставшуюся казну просто-напросто забрал в свое поместье. Туда он удалился, как только его флагман пристал к берегу.
Голод, болезни и холод продолжали преследовать Армаду. Возвращение не принесло долгожданного покоя…
Эскориал
Филиппа терзали сомнения. А он этого не любил. Формирование новой Армады откладывалось: Медина-Сидония восстанавливал здоровье и не был готов возглавить предприятие. К тому же казна опустела. Филипп погряз в долгах. На корабли, шедшие из Америки, продолжали нападать английские пираты, которых ничего не сдерживало. Елизавета делала вид, что все в порядке, не желая признавать за собой вины.
Стол короля, как обычно, был завален письмами и донесениями. Его секретари трудились не покладая рук, приводя в порядок послания, приходившие из разных концов обширных владений Филиппа. Ответы он составлял лично, внимательно прочитывая все присылаемое. Доверия к своим подданным Филипп не испытывал ни малейшего. Тем не менее существовали люди, которых он выделял. В круг этих немногих фаворитов входил и дон Алонсо де Лейва.
Смириться с его гибелью Филипп не желал. В глубине души он по-прежнему ждал новостей от де Лейвы. Некоторые из его приближенных считали: дон Алонсо вполне может вернуться весной. Если он высадился в Ирландии, то, скорее всего, остался там зимовать. Конечно, сложно предположить, что подобное на самом деле произошло. Так долго пребывать в Ирландии незамеченным дон Алонсо и его многочисленный экипаж не смог бы. Давно бы до Испании дошли слухи.
Филипп старался сосредоточиться на бумагах, но мысли о не добравшихся до родины кораблях не покидали.
— Половина Армады! — воскликнул король непроизвольно, вспомнив о количестве судов, дошедших до испанских портов.
При посторонних он сохранял спокойствие, непрестанно повторяя:
— Такова воля Господа. Он проверяет нашу волю и твердость духа в намерении идти до конца. Мы будем собирать вторую Армаду.
Оставаясь в кабинете наедине с собой, Филиппу приходилось куда сложнее. Сомнения в правильности своих поступков преследовали его и только молитвы приводили мысли в порядок. Ни охота, ни прогулки по любимому саду, ни чтение не приносили былого удовлетворения. Часто Филипп довольствовался тем, что просто смотрел из окна на сад, так в итоге и не покидая темного кабинета. А вот в часовенку он заходил часто. Несмотря на теплый декабрь, там было прохладно, если не сказать холодно. Но король не обращал внимания на холод. Он истово молился, испрашивая благословения продолжать благое дело.
Несколько часов, проведенных в часовенке, наполнили Филиппа надеждой и оптимизмом. Ему вновь почудилось, что его просьбы услышаны.
