Ладно, ствол есть — это главное. В Москве Грек знал надежного парня, который поможет с «маслятами». Он одно время приторговывал волынами и боеприпасами.
А может, и наводку хорошую даст. И уж точно не застучит… Надо надеяться…
Глава 45
«Последние новости.
Палестинский национальный конгресс провозгласил создание Организации освобождения Палестины (ООП)…
Жюри международного фестиваля телевизионных фильмов в Монте-Карло присудило первый приз «Золотая нимфа» фильму «Советское космовидение», повествующему о тренировках, подготовке и космическом полете советских космонавтов Валерия Быковского и Валентины Терешковой»…
Поливанов выключил с раздражением радио. Настроение у него было смурное.
Позавчера отдел взял группу уличных грабителей. Недоросли выбирали прилично одетых людей, вышибали кошельки, дергали сумки, иногда ножик показывали. Так, мелочь пузатая, но такие людям кровь портят основательно и, ступая на кривую дорожку, как правило, продолжают по ней идти, пока не остановят. В эту компанию гоп-стопщиков затесался мажор — прилизанный, с жутко нахальной мордой, хорошо одетый. Таких величают в народе: «Папина «Победа»». После задержания в отделении милиции с ходу начал качать права, положив ногу на ногу:
— Все равно отпустите. У меня дядя родной, знаете, кто?
— Кто? — поинтересовался Поливанов.
— Узнаете, когда погон лишитесь.
Маслов, добрая душа, влепил ему в воспитательных целях затрещину и оборвал тем самым словесный поток. Ничего необычного в таком поведении задержанного не было. Молодняк, еще жизни не знающий, любит иногда покрасоваться перед милиционерами: всех на ножи поставим или погоны снимем. Никто на это из опытных сотрудников никогда внимания не обращал.
Но на следующий день звонит Поливанову какой-то субъект с барственным голосом, представляется шишкой на ровном месте из городского комитета партии и требует исправить незамедлительно возмутительную ошибку, когда его племянника, комсомольца, студента, отличника, задержали по абсурдному обвинению.
— Ваш племянник задержан с поличным при совершении тяжкого преступления, — произнес Поливанов, которому собеседник сразу не понравился. — Материалы будут переданы в следствие. И оно разберется в степени его вины…
— Он мой племянник.
— Понимаю: И сочувствую. Но будет отвечать, как все.
— Мы не все, — вдруг выдали на том конце провода.
— А кто же?
— Мы партийные органы, — сказано это было с какой-то прорвавшейся злостью. Поливанов хотел сказать, что тогда вдвойне отвечать должны, потому что вы для народа пример. Но сдержался.
Подчистую дядя племянника отмазать не сумел, но из-под стражи под подписку о невыезде его выпустили. Поливанов взбесил даже не сам факт мягкого отношения к преступнику — ну всяко бывает. Взбесили вот эти барственные нотки, эта непоколебимая уверенность, что они не как все.
Поливанов, будучи членом парткома Управления, уже хотел напрямую выходить на кого-нибудь из руководителей Московского горкома партии. Но его отговорил Лопатин. Тыкая карандашом в отрывной календарь на своем рабочем столе, он как-то с деланым равнодушием произнес:
— Не надо это. Лишнее.
— Принципиальность лишнее? — Поливанов не узнавал заместителя начальника МУРа, славного своей бычьей упертостью по принципиальным вопросам.
— Сейчас да, — сухо произнес Лопатин. — Поверь. Я больше знаю. Там наверху сейчас все непросто. Идет борьба властных группировок. И поперек них вставать — это не только себе навредишь, но и делу. Скоро все изменится. Но пока уйми пыл.
И Поливанов унял. Но злость в нем кипеть не перестала.
— Власть она и есть власть. Мало кто сможет ей не воспользоваться и родному человеку не помочь, — рассудительно произнес Маслов. — Что, раньше такого не было? Всегда мажоры веселились и папаши их вытаскивали.
— Вытаскивали, — кивнул Поливанов. — Но только интонации другие были. В 1950 году я за какую-то ерунду задержал сына одного очень крупного министра. Так тот мне, старшему лейтенанту, сам звонил. Просил, нельзя ли как-нибудь помягче, все-таки парень не потерянный. И нотки такие извинительные, видно, что человеку стыдно… Что скрывать, шли иногда навстречу. Политику никто не отменял. Но никогда не было таких барских ноток. «Мы не все, а партийные органы». Ты хоть понимаешь, что этот клоп чиновничий от партии мне сказал?
— И что особенного?
— А то, что он себя уже частью народа не считает. Он себя господином считает.
— Ну не все же так запущено.
— Да? — Поливанов нервно постучал пальцами по подоконнику, глядя на текущую внизу толпу москвичей. — Я кандидатом в партию вступил мальчишкой еще, в сорок четвертом. И мне это много привилегий дало. Например, быть расстрелянным при попадании в плен — немцы коммунистов сразу к стенке ставили. И первым идти в атаку. «Коммунисты, вперед!» — это ведь не драматурги придумали. Это все в жизни было. А теперь: «Мы не все, мы партийные органы».
Поливанову еще много чего хотелось сказать. Он работал в уголовном розыске, организации, которая владеет обширной информацией о реальном положении дел во всем обществе, в том числе на самом верху. Так что доходили сведения и о советских работниках, спевшихся с расхитителями соцсобственности, о взяточниках в партийной среде, о барстве, злоупотреблениях. Хотя все это не сегодня появилось, но положение очень быстро усугублялось. Невооруженным взглядом было видно, что правящие верхи все больше идут по пути стяжательства и кланового высокомерия.
Сталин отлично знал склонность верхов к постепенному разложению, поэтому номенклатуру держал в ежовых рукавицах и время от времени прореживал, иногда очень жестоко. А после него Хрущев умудрился на съезде просто купить себе сторонников. Тогда сложилась практика, что плюс к ежемесячной зарплате партработники получали еще и надбавки в конвертиках куда выше самой зарплаты. На съезде был поднят вопрос, что нехорошо поощрять меркантильные запросы и отделяться от народа. Тогда рвущийся к власти Никита Сергеевич и выдал что-то типа — да за такую героическую работу этим людям никаких денег не жалко. И дальше обособление номенклатуры в закрытую элитную группу начало идти по восходящей.
Поливанов искренне уважал большинство партийных работников, с которыми ему приходилось общаться. Как правило, это были люди, бесконечно преданные государству, истинные трудяги без капли зазнайства. Но уже наступало им на пятки новое поколение. На смену секретарям райкомов и обкомов, выбившихся на партийную работу после того, как пришлось в пустом поле возводить заводы и города, создавать из ничего новые отрасли промышленности, стали приходить трепачи. Те, кто поднялся по идеологической линии за речи, выдержанные в соответствии с линией партии. Не те пламенные ораторы, кто поднимали роты в атаку и в Гражданскую войну переагитировали целые полки. А какие-то иезуиты, выявляющие малейшие отклонения от линии и грозно карающие за это. Их усилиями живая партийная работа, дискуссии, идеология — все это как застывало в воске, теряло жизнь. Формальные конспекты классиков марксизма в столе у каждого коммуниста проверить — а вдруг что не законспектировал. Правильные слова на партсобрании сказать и проследить — не дай бог кто что лишнего выдаст. Из партработы уходила жизнь. И партработники постепенно превращались в какую-то закрытую жреческую касту. При этом всячески пытались сделать ее наследственной, пихая своих отпрысков на теплые места. Вон, Институт международных отношений в заповедник детей номенклатуры начал превращаться.
