— И у нас взаимная тяга к разговорам. Родственное, наверное.
— Не сомневаюсь. Значит, утром я вас бужу на завтрак?
— Да нет, — решительно возразила мать, — это мы утром тебя встретим на магистрали и сразу подбросим домой к готовому завтраку. Небось отощал в своих путешествиях?
Я прислушался к собственному желудку, который сразу напомнил о голоде тигриным урчанием, и чуть не подавился нахлынувшей в рот слюной.
— Кхе, кхе. Отощал не отощал, но сейчас бы литровую банку сгущенки выпил не отрываясь.
— Так деньги у тебя еще остались? — заволновалась родительница. — Купи себе хоть чего-то пожевать.
— Тогда до завтра! — успел выкрикнуть я, решив ни в коем случае не бросать последние монетки в телефон-автомат.
После чего поспешил в некое подобие киоска, в котором торговали жвачками, сигаретами, пивом и водкой. Ничего этого мне и даром было не надо, но другого на этой автобусной станции, видимо, никогда не продадут по умолчанию. А кушать хотелось все сильнее, поэтому я заглянул в маленькое оконце, пытаясь рассмотреть опухшее от беспробудной пьянки лицо продавца:
— Эй, парень, а из еды у тебя что-либо есть?
Оказалось, что и такая роскошь имеется, хоть и не пылится за стеклом с решетками. Но вся суть упиралась в наличность, и про разносолы пришлось забыть сразу. Только и получалось: могу купить либо небольшую колбаску докторской в четыреста граммов, либо две буханки серого хлеба. Причем хлеб оказался черствым и твердоватым. Глаза мои жадно пожирали аппетитную колбаску, а здравый рассудок взял под контроль непослушные губы:
— Две буханки. В кулек!
То есть получилось, что в автобус я таки уселся с какимникаким, но багажом. Да и то от такого мизера водитель недоуменно свел брови на переносице. Билет он проверял слишком уж придирчиво, да и от вопроса не удержался:
— В Лаповку, говоришь? А чего сам-то едешь, малой, без родителей?
— Я вам не малой! — постарался отвечать я баском, — Мне уже восемнадцать. А что ростом не удался, так это еще не повод над калечным посмеиваться.
— Да ладно, извини, — прищурился как-то слишком оценивающе водитель автобуса, возвращая мне билет, — Мне просто по роду работы положено о пассажирах беспокоиться. Вон в Лаповке утром еще темно будет, кто тебя встретит?
— Я сам кого угодно встретить могу! — почти нагрубил я в раздражении.
Уселся я почти на самых задах, ибо две трети мест пустовало. И моя рука сразу, непроизвольно потянулась в кулек. Отщипывал небольшой кусочек, старался неспешно подносить его ко рту и наблюдал за остальными пассажирами. Дел ко мне ни у кого не было, а когда минут через десять тронулись в путь, то вообще большинство попутчиков сразу стали готовиться ко сну. Разве что некоторые еще бродили, выбирая место получше, или общались с водителем. А моя рука заработала с утроенной скоростью. Давно мне такой вкусный хлеб не попадался! Не иначе как местные хлебопеки смело могут выигрывать любые конкурсы на самую ароматную буханку года.
Как оказалось, я отныне тоже могу участвовать в конкурсе на скоростное поедание хлебобулочных изделий. Не прошло и получаса, как моя рука с раздражением уже выгребала последние крошки из кулька. Кушать стало нечего! Зато взамен так захотелось пить, что напала икота. Причем так серьезно напала, зверски. Прям хоть волком вой.
Хорошо еще, что добрые люди не перевелись в юдоли нашей славянской. С заднего сиденья из-за моей спины послышался сочувствующий женский голос:
— Почто хлеб всухомятку ешь? — И как только рассмотрела? Скорее всего, видела меня у киоска, — Аль запить нечем?
— А вот и нечем, — оглянулся я, — тетушка. Поиздержался в пути совсем.
— Эк ты разъикался, болезный. Так всех перебудишь.
— А что делать?..
— Коль хочешь, милок, чаем угощу горячим из термоса. Больше у меня ничего из питья нет.
— О! Да мне даже как-то неудобно напрашиваться, — забормотал я, но тетка уже села со мной рядом со своей сумкой и стала доставать термос.
— Чего тут скромничать, дело житейское. Да и должны люди помогать друг другу. Вот, пей на здоровье! На травах, сама заваривала! И лист брусничный, и малиновый, и мята лесная со зверобоем.
Мне и в самом деле в нос ударил такой букет запахов, что я не сдержал удивленного мычания. Хотя как только начал пить не совсем уж горячий чай, мне вдруг показалось, что я заглатываю в себя змею. Картинка показалась настолько явственной, что я дернулся, икнул и пролил себе на грудь угощение.
— Да что это с тобой? — забеспокоилась тетка. — Сделай сразу несколько больших глотков, икота сразу пройдет.
Подумалось, как я буду выглядеть в глазах попутчицы, если стану плести о какой-то змее. Я прикрыл глаза и в самом деле сделал несколько больших глотков, утешая себя мыслями, что мне мерещатся кошмарные воспоминания той минуты, когда меня силком заставляли проглотить первые шиты. От таких воспоминаний поневоле шизофреником станешь.
Но цель оказалась достигнута, икота прошла, и я с облегчением откинулся на спинку сиденья.
— Спасибо огромное!
Но тетка попалась из тех живчиков, которым в дороге не спится, и теперь она ожидала ответной благодарности за свой чай в виде разговора. Причем вопросами она меня засыпала несколько странными: как мне живется с таким росточком, как вижу свое будущее, не мечтаю ли стать артистом и как вообще отношусь к идее хорошо заработать на ниве цирковых выступлений.
Вначале я хихикал и отшучивался, потом мне стало такое внимание надоедать, а потом на меня вдруг навалилась такая дремотная апатия, что я совершенно перестал отвечать и почти не осознавал, что происходит. Только потом припомнил, что тетка ходила к водителю пару раз да после этого чуть ли не силком вновь пыталась меня напоить чаем. И опять видение проглатываемой змеи заставило меня непроизвольно сопротивляться, отказываясь от лишнего угощения.
А потом мы стали выходить. Краешком сознания я понимал, что до Лаповки автобус еще не доехал, но вот все остальное тело мне уже не подчинялось. Словно сомнамбулу, тетка вывела меня из автобуса, тот уехал, и мы остались вдвоем на ночной и пустынной магистрали. Но тут же моя попутчица резво схватила меня за руку и насильно поволокла по обычной грунтовке в сторону ближайшего леса. Несмотря на свежий и довольно таки бодрящий ветерок, осознание действительности и чувства осязания ко мне так толком и не вернулись. Как и моя хваленая сообразительность. Апатия, кажется, добралась и до последнего уголка моего сознания, которое продолжало бороться и пыталось что-то зафиксировать в памяти, потому что толстенные деревья — это было последнее, что я помнил.
Очнулся от луча яркого света, бьющего мне в приподнятое чьими-то пальцами веко. Дернулся всем телом и сразу услышал мужской голос:
— Глянь, шевелиться начал коротышка!
— Потому что не всю порцию выпил, — отозвался знакомый теткин голос. — А добавку так вообще расплескал.
