Все идет хорошо. Мы отпускаем хозяевам комплименты, а они говорят о религии и угощают нас воистину превосходным цангом — светлым тибетским ячменным пивом. В полумраке Краузе начинает хлопотать, чтобы снарядить свою фотокамеру. Но у него что-то не получается. Отказывает фотовспышка. Краузе отпускает сквозь зубы проклятия. Когда через несколько минут она все-таки заработала, то обстановка начинает накаляться. Вероятно, тибетцы боятся нас. Не исключено, что даже ненавидят, как «белых чертей». В любом случае, настроение уже испорчено. Гражданский губернатор сидит, как идол. Он взирает на нас с гневной гримасой. Она настолько выразительна, что не требуется никаких слов, чтобы понять его мысли. Ситуацию даже с большой натяжкой нельзя было назвать благоприятной, с каждой минутой она становилась все более критичной. Дело в том, что Краузе то ли случайно, то ли в силу своей демонической сущности, то ли под воздействием выпитого «цанга» (сам он придерживался именно такой версии) разбивает вдребезги ценную древнюю китайскую чашку. В силу стечения столь неблагоприятных обстоятельств мы вынуждены констатировать, что сегодня вряд ли удастся исправить ситуацию. По этой причине мы предпочитаем ретироваться настолько быстро, насколько было возможно в данной обстановке. Перед этим мы пытаемся убедить тибетцев, что очень благодарны им. Мы отвешиваем несколько поклонов. Спокойно вздохнуть нам удается только на улице, когда в лицо нам подул свежий ветер.
Я хочу избавить Краузе от мыслей, что именно он испортил этот вечер. Я говорю, что это было стечение обстоятельств. Но он сам, впрочем, как и я, не верит в это. Все слишком хорошо читалось по лицу властного губернатора. В палатке я говорю, что в силу плохой обстановки нам надо подкрепиться. Но по понятным причинам у Краузе плохой аппетит. Но оба мы спали исключительно крепко.
Мы просыпаемся очень рано и используем великолепное утро, чтобы сделать кино-зарисовки и фотографии. Мы как раз снимали несколько сцен из жизни диких тибетцев (они загоняли овечье стало, чтобы, связав животных, срезать с них длинными ножами шерсть), когда меня к себе пригласил губернатор. «Так, значит, наши дела не столь уж безнадежны», — мелькает у меня мысль. Я расчесываю бороду и водружаю на голову пробковый шлем. И прошу доложить обо мне. Я внутренне мобилизован и изливаю в типично азиатской манере всю лесть, на которую только был способен. А начинаю издалека, постепенно сжимая круги, чтобы перейти к нашей истинной цели. На помощь мне приходит только что прибывший переводчик, которого я сердечно приветствую. Кайзер Бахадур Тапа, всегда предельно тактичный в подобных вещах, просовывает в длинный рукав губернатору несколько серебряных рупий. К заседанию правителей в дальнейшем присоединяются командир форта в чине полковника и влиятельный аристократ из Шигаце, постоянного местопребывания Панчен-ламы.
«Они хотят меня окружить», — является моей первой мыслью. Но я гоню ее от себя. После почтительного приветствия я начинаю развивать клубок: Шигацзе — Ташилунпо — монастырь маленького Панчен-ламы — Китай. Я свожу всс к предельно понятным вещам, которые могли бы их заинтересовать.
Я кручу свою «граммофонную пластинку» без перерыва до тех пор, пока хмурые физиономии присутствующих не начинают добреть. Чтобы их лица окончательно просветлились, мне пришлось беспрерывно говорить почти полтора часа. Я лил водопад мягких слов, пока окончательно их не задобрил. Когда пришло время расставаться, мы поклонились друг другу. Для них я был полной противоположностью белых, которых им приходилось видеть. Они поняли, что я неплохо разбирался в религии. К тому же я путешествовал больше, чем кто-то из известных им людей. И когда победа у меня уже почти в кармане, я решил рассказать несколько забавных, но совершенно невинных историй про маленького Панчен-ламу. Я поведал им, что Панчен-лама изображен в одной из моих книг на особом месте. После этого меня хором спрашивают, высказывает ли каждый немец почтение этому изображению. На этот вопрос, к радости всех присутствующих, я даю утвердительный ответ. Я продолжаю и говорю, что я, несмотря на то что являюсь немцем, весьма почитаю маленького Панчен-ламу как буддистское божество. После этого переводчик, отвешивая поклоны, заявляет, что я вопреки своему белому происхождению очень сильно чту Панчен-ламу. Это окончательно растопило лед недоверия. И теперь я решаю бить прямо в цель. Я прошу выдать нам въездные паспорта, чтобы продолжить поездку в Доптру После некоторого раздумья гражданский губернатор, который, судя по всему, из всех присутствующих является самым главным, объясняет, что, к сожалению, не может выдать нам никаких документов, так как для этого должен направить запрос в Лхасу Чтобы избежать осложнений, он предложил нам спокойно следовать дальше. Но при этом он просил никому не рассказывать об оказанной нам услуге. Прежде чем я успеваю попрощаться, генерал заверяет меня, что для него было бы большой честью, если бы на обратном пути мы три или четыре дня погостили у него в замке. После этого все участники почтенного собрания снимаются на фотокамеру В знак высшей благодарности каждому из них я протягиваю обе руки. Я уверен, что правители Кампа-Дзонга дали нам лучшее из всех пожеланий, которые только можно было сделать отправляющимся в путь: «Всех Будд Вам в дорогу. Езжайте» И мы двинулись дальше.
К этому моменту наши мулы совсем изголодали. Это объяснялось тем, что в окрестностях крепости Кампа-Дзонга было строго запрещено пастись чужим животным,
[91]
хотя для тибетских пастбищ они ни разу не сделали ничего плохого. В итоге наших мулов едва ли не силой пришлось заставлять двигаться в направлении Доптры. Вероятно, мул Кайзера Бахадура Тапы рассказал моему мулу, что им предстоит впереди.
Если бы мы знали, что нас ожидает на следующий день, то назло всем генералам и губернаторам выпустили бы наших мулов на несколько часов на свободу, так как ни один даже самый сильный мул не может на пустой желудок перебраться через тибетские болота, ни рискуя закончить свою жизнь на их дне.
В силу нашей самонадеянности мы вбили себе в голову, что сможем достичь Доптры в тот же самый день. Мы торопились и гнали мулов через пески. Переднему мулу мы завязали глаза, чтобы он не замечал и не пугался ящериц, которыми кишела эта местность. Вокруг был песок, один песок, перемешанный со скудными жесткоколосницами. Ветер был такой сильный, что мы почти ничего не видели и не слышали.
Через час мы достигаем небольшого поселка Танга, где каждый человек, имея пять чувств и здравый рассудок, непременно разбил бы лагерь. Однако у нас нет ни разума, ни слуха, ни зрения. Трагедия начинается с того, что, не выдержав многочасовой езды, подо мной рухнула лошадь. Чтобы симфония степи стала более звучной, начинается сильный дождь. Теперь неприятности преследуют нас едва ли не каждую минуту. Караван разбредается. Мою лошадь за уздцы ведет Кайзер Бахадур Тапа. Неизбежным следствием этого является то, что наш переводчик сильно отстает и мы теряем его из виду почти на целый день.
Дождь усиливается. Я иду вперед сам и веду за собой людей. Я набросил на плечи прорезиненный плащ и двигаюсь навстречу отвесной, свинцово-черной стене непогоды. Я готов задать хороший темп, чтобы увлечь за собой остальных. Но это может длиться только до тех пор, пока все не теряются из виду. Время от времени раздается гром, который своими раскатами бежит по равнине и отражается где-то впереди от невидимых гор. В сумерках я вижу дикого гуся, крачку и травника.
[92]
Это единственные живые существа, которые предстают моему взгляду.
