А в хате Матвеича говорит секретарь райкома:
– Борьба будет жестокой, беспощадной! Уничтожать, истреблять врага всюду и везде, нападать внезапно, не давая ему опомниться! Поднять весь народ – вот наша задача!
Голос Николая Михайловича раздвигает стены, зажигает невидимые партизанские костры. Никто не узнал бы в нём теперь старика, опирающегося на палку. Острым взглядом охватывает он сидящих перед ним людей.
– Родина нас зовёт, товарищи! – раздаётся чей-то взволнованный голос.
– За Родину!
Люди встают.
Потом они окружают стол, за которым сидит Николай Михайлович. Всем хочется говорить, спрашивать, поделиться новостями. Митя тоже подходит к столу. Костя легонько подталкивает его к секретарю райкома.
– У него, товарищ, душа смелая. Выдержанный он человек, не глядите, что молодой, – говорит кузнец Костя.
Секретарь райкома внимательно смотрит на Митю, потом поворачивается к директору МТС:
– Ну как, Мирон Дмитриевич, принимаешь в свой отряд?
– А что ж, Николай Михайлович, раз за него так кузнец стоит, то беру!
Костя подробно рассказывает директору МТС о людях, которые остались в лесу. Вспоминает Якова, Илью:
– Правильные люди, подходящие.
Кузнец и Митя отходят в сторону.
– Оружие достаньте себе сами… держите крепкую связь с народом, – снова слышится голос секретаря.
Оксана в углу завязывает узелок, прячет что-то на груди.
– С утречка и пойду, – говорит она отцу.
В кухне, за шкафом, Николай Григорьевич, согнувшись, стучит на машинке.
– Листовки надо будет осторожненько расклеить где можно, – говорит Матвеич. – Часть Оксана возьмёт с собой…
Николай Михайлович подзывает Коноплянке и Марину Ивановну:
– Ну, а вы, товарищи, действуйте осторожно, с оглядкой. Сводки, по возможности, не задерживайте, найдите постоянных связных для передачи…
Над пасекой занимается рассвет. Хата Матвеича пустеет. Один за другим исчезают в предрассветных сумерках люди. Мимо Васька проходит Оксана:
– Зови Игната, да ложитесь. Я вам в кухне сенца настелила. Молоко в крынке на столе, хлеб – под рушником. Ишь, глаза красные… Ложись спать, голубёнок…
– А вы куда? – спрашивает Васёк и пугается своего вопроса.
Но Оксана не сердится.
– Я далеко, – просто говорит она, поглаживая его волосы большой мягкой рукой. – Не скоро увидимся… Если встретишь когда своего учителя, скажи: хорошо он ребят учит, спасибо ему… Ну, и поклон передай от сестры Оксаны.
Глава 36
В селе
В селе было неспокойно. Гитлеровцы заставляли колхозников сдавать продовольствие. На столбах появились грозные объявления. По ночам ребята Трубачёва заклеивали их листовками. Люди останавливались, жадно читали; гитлеровцы били людей прикладами, срывали листовки, топтали их ногами. Листовки появлялись снова. Колхозники, читая про свою родную Красную Армию, верили в освобождение, набирались сил, выше поднимали головы.
– Бабы, не сдавайте продукты! Ничего они с нами не сделают. А Красная Армия придёт, своих кормить будем! – шептала колхозницам Макитрючка.
Около сельрады выросла виселица. Колхозные ребятишки издали смотрели на неё.
– Мамо, дывиться, яки соби качели фашисты зробилы! – первый сообщил Жорка.
Люди боялись выходить на улицу. В селе нашлись предатели, надевшие чёрную форму полицаев. Колхозники с ненавистью и презрением называли их «чернокопытниками».
Один из таких полицаев, сын бывшего кулака, Петро, вместе с гитлеровским офицером ввалился в хату Макитрючки. Мазин с Петькой сидели за столом и чистили картошку.
– Почему продовольствие не сдаёшь? – заорал с порога Петро, пропуская вперёд офицера.
Макитрючка вскипела.
– Ах ты, иуда, вражий наймит! Продажная душа! – зашипела она в лицо полицаю. – По тебе ж осина в лесу скучает!
Петро схватил её за плечи, швырнул об пол:
– Я тебя, ведьму, на виселицу отправлю!
Он стал бить её по лицу, по голове.
– Проклят ты, проклят от людей и от бога! – кричала страшная, растрёпанная Макитрючка.
Мазин и Русаков бросились к ней, пытаясь оттащить её от разъярённого полицая.
Офицер брезгливо водил глазами по стенам хаты, чистил зубочисткой зубы и плевал прямо перед собой. Потом ткнул пальцем в спину полицая и вышел на крыльцо, Петро, скверно ругаясь, хлопнул дверью, оставив на полу избитую Макитрючку.
Вечером жителей села сгоняли на сход.
Встревоженный Сева вызвал Трубачёва к колодцу.
– Они Степана Ильича старостой назначили! Велели ему, чтобы в два дня всё продовольствие было собрано, – шепнул он.
Васёк схватил Севу за руку:
– А дядя Степан что?
Малютин покраснел от боли и стыда за Степана Ильича.
– Они били его, мучили? – задохнувшись от волнения, спросил Васёк.
– Не-ет… я не слышал. Нет, не били! Он сам согласился, – прошептал Сева.
– Сам? Старостой у фашистов? Не может он сам! Это они его заставили! Постой… Приходи в овражек!
* * *
Васёк рассказал всё ребятам. Ребята слушали с широко раскрытыми глазами. До вечера, сбившись в кучку, сидели они в Слепом овражке, убитые и напуганные Севиным сообщением.
– Да, может быть, ты ослышался? Или это кто-то другой был? – допрашивали они товарища.
– Нет, нет! Я не ослышался.
Васёк, бледный, с красными пятнами на щеках, зажимал пальцами уши и, мотая головой, кричал на Севу:
– Неправда, неправда! Не смеешь ты так говорить! Тебе, может, показалось? Неправда это!
Сева чувствовал себя в чём-то виноватым.
– Я, конечно, сам слышал, что он согласился, то есть он ничего не сказал… Но всё-таки, может, он ещё не будет старостой – убежит или ещё что-нибудь сделает…
Ребята вздыхали, обменивались короткими замечаниями:
– Какой человек хороший!
– Председатель колхоза!
– Мы его так любили… А он к фашистам пошёл!
Одинцов встал:
– Не смейте про него так говорить! Не смейте!
На сходке, куда полицаи согнали всё село, слова Севы, к ужасу мальчиков, подтвердились. Степан Ильич стоял рядом с полицаями и, глядя кудато поверх голов, кричал в толпу хриплым, деревянным голосом:
