9. Иногда и тезис, сам по себе подходящий, и противник сам
по себе такой, что с ним можно спорить. И, тем не менее, глупо вступить с ним в
спор без необходимости. Это тогда, когда тезис не подходит к противнику. Чаще
всего, когда тезис таков, что доказательство его не может быть понято
противником или (если спор для слушателей) слушателями. Чем невежественнее или
глупее человек, тем менее он способен понять и принять какую-нибудь сложную
мысль или сложное доказательство. «Попробуйте надеть на руку перчатку с
четырьмя пальцами. Ваше затруднение будет совершенно одинаково с затруднением
вложить какое-нибудь сложное понятие в голову, лишенную соответственной сложной
способности» — говорит Спенсер. При этом такая неспособность обычно глубокой
самоуверенностью мысли и самодовольством. Чем невежественнее или тупее или уже
человек, тем при прочих условиях равных, он более уверен, что истина «у него в
кармане», что «что все это очень просто и ему отлично известно». Ему и в голову
не приходит оскорбительная для него мысль, что он «не дорос» до понимания
сложной мысли или сложного доказательства; раз они для него не подходят,
значит, вина в них. — В виде иллюстрации Спенсер приводит в пример «старого
морского офицера, который, проведя жизнь на море, не имел возможности слушать
концерты и оперы… Когда за столом заходит речь о концерте, он пользуется
случаем выразить свою нелюбовь к классической музыке и едва скрывает свое
презрение к тем, кто слушает ее. Наблюдая его умственное состояние, вы видите,
что вместе с отсутствием способности усваивать сложные музыкальные комбинации,
в нем нет и сознания этого отсутствия, он не подозревает даже того, что
подобные сложные комбинации существуют и что другие обладают способностью
оценивать их» (Изучение социологии, VI).
10. Вот почему честный спор с подобными людьми о подобных
вопросах невозможен, нелеп. Когда мы хотим убедить такого человека, то делаем
попытку вложить десять фунтов чаю в фунтовую банку. Зато для софиста в подобных
случаях — открытое поле действия. Вместо сложной истинной мысли он подсунет
ложную простую и вполне понятную мысль, по плечу собеседнику, и подкрепит ее
ложным, но простым и понятным доказательством, и вы будете побеждены— если не
прибегнете тоже к уловкам и софизмам.
Вот почему так труден спор о сложных государственных,
общественных и т.д. и т.д. вопросах. Чем важнее вопрос, тем он, обычно,
сложнее, требует больших знаний и большей способности к сложным размышлениям и
выводам; решение его требует более сложных доказательств. Естественно,
например, что юноша, только что севший на университетскую скамейку и обычно
довольно невежественный или схвативший «по верхам» несколько сведений из науки,
но именно поэтому уверенный, что «вся истина у него в кармане», притом
обыкновенно не развивший в себе еще как следует способностей к сложному
мышлению, — неподходящий противник в подобном честном споре. Еще менее подходит
невежественный и темный человек. Любой софист, достаточно умелый, нахальный и
умеющий «говорить горячо» может при случае победить вас при таких слушателях,
если вы не пойдете сколько нибудь по его стезе.
29:
11. Наконец, есть еще одно неизбежное условие правильного,
полезного спора: надо знать то, о чем споришь. Но собственный опыт читателя
может указать ему, насколько часто оно, условие, выполняется… Особенно в
юности! И это во все века и у всех народов, где только имеются пылкие спорщики.
Не говорю уже о «запойных спорщиках», какие встречаются у нас… В Греции,
говорят, некоторые софисты преподавали искусство спорить о том, чего не знаешь.
У нас склонны к мысли, что «изучение» вообще вещь излишняя и докучная, когда
можно прямо хватать быка за рога,
Природа надобна певцу, а не ученье.
Он, не учась, учен, коль придет в восхищенье.
К чему «искусство», когда у нас есть и без этого некоторая,
так сказать, врожденная виртуозность в этом деле. Напоминаю слова Достоевского.
«Если бы, например, он (русский спорщик этого типа)
встретился со знаменитым химиком Либихом, хоть в вагоне железной дороги, и если
бы только завязался разговор о химии и нашему господину удалось бы к разговору
примазаться, то, сомнения нет, он мог бы выдержать самый полный ученый спор,
зная из химии всего одно только слово: химия. Он удивил бы, конечно, Либиха, но
кто знает — в глазах слушателей остался бы, может быть, победителем. Ибо в
русском человеке дерзости его ученого языка нет пределов». (Дневник писателя.
Нечто о вранье). (Курсив мой. П.)
Интересно, что подобный спор не только удовлетворяет
спорщика, но по замечанию Достоевского, даже повышает как-то его уважение к
себе. И это приводит великого изобразителя русской души и жизни в недоумение.
«Вот это-то уважение к себе и сбивает меня с толку. Что есть
дураки и болтуны, —конечно, тому нечего удивляться, но господин этот очевидно
был не дурак. Наверно тоже не негодяй, не мошенник; даже очень, может быть, что
честный человек и хороший отец. Он только ровно ничего не понимал в тех
вопросах, которые взялся разрешить. Неужто ему не придет в голову через час,
через день, через месяц: „Друг мой Иван Васильевич (или кто бы там ни был) —
вот ты спорил, а ведь ты ровно ничего не понимаешь в том, о чем трактовал. Ведь
ты это лучше всех знаешь. Ты вот ссылался на естественные науки и математику, а
ведь тебе лучше всех известно, что ты свою скудную математику из твоей
специальной школы, давно забыл, да и там то не твердо знал, а в естественных
науках никогда не имел никакого понятия. Как же ты говорил? Как же ты учил?
Ведь ты же понимаешь, что только врал, а между тем до сих пор гордишься собою.
И не стыдно это тебе?“ (Там же).
Услышав эти слова великого писателя, Иван Васильевич,
вероятнее всего, стыдливо усмехнется себе в бороду, но вряд ли заречется.
Болезнь трудно излечимая.
Соответствие задачам спора. Изложение доводов. Иностранные
слова. Нахождение доводов. «Натасканные спорщики». Отработанные доводы. Слабые
доводы.
30:
