– Да, глупо все. Затянули мы с этой операцией, – с досадой
сказал Михаил. – Наших, деревенских, в больницу летом калачом не заманишь. Вот
он и дотянул… Чертов тромб! Я ведь говорил – сорвется тромб, Данилушка, чихнуть
не успеешь, как помрешь. Вот и… Хорошо еще, на улице не жарко. Куда вы его
поставили? Возле процедурной, на каталке?
– Куда же еще? Там, правда, сквозняк, да теперь ему уже
как-то все равно, бедолаге. Ну, я правда пошла. Завтрак кончился, надо таблетки
разнести.
– Вперед, – согласился Михаил. – А я пойду погляжу, как там
Серегина буйная головушка.
Михаил встал, шагнул к двери, чтобы открыть ее и пропустить
Тину вперед, но замешкался в узком пространстве между столом и стеной. А
поскольку Тина тоже замялась, набираясь храбрости перед тем, как опять выйти
под перекрестный огонь взглядов и досужих намеков, они на какой-то миг почти
прижались друг к другу.
И в этот самый миг открылась дверь.
Михаил отпрянул так резко, что завалился на свой стол,
неловким движением обрушив стопу книг. Тина в ужасе оглянулась – и ее словно
кипятком обдало. Ведь на пороге стояла Клавдия Гавриловна, сестра-хозяйка. Язва
из язв, первейшая сплетница, ненавидевшая Тину с той минуты, когда Михаил
привел ее в больницу, отдав ей место, которое Клавдия Гавриловна заботливо
грела для своей родной племянницы, заканчивавшей в Комсомольске медучилище. С
тех пор Клавдия не упускала случая намекнуть главврачу на глупость, нерадивость
и близорукость «блатной» медсестры. Тина подозревала также, что новые и новые
варианты ее многотрудной жизни расходятся по деревне, как круги по воде, после
очередного измышления сестры-хозяйки, которая, на правах старожила в пятом
поколении, пользовалась полным доверием тамбовцев. И надо же, чтобы именно она…
На Клавдию Гавриловну увиденное, чудилось, произвело
воистину ошеломляющее впечатление. Она застыла на пороге, бледная впрозелень,
приоткрыв рот и беззвучно шевеля губами. Глаза – совершенно белые,
бессмысленные. Изо рта исторгся хриплый сип – и вдруг Клавдия Гавриловна,
привалившись к косяку, начала сползать по нему, закатывая глаза.
– У нее обморок! – вскрикнул Михаил, легко перепрыгивая
через стол и успевая подхватить сестру-хозяйку прежде, чем она вывалилась через
порог. Уловив краем глаза какое-то движение в коридоре, он вскинул голову… и
замер, резко бледнея, делая странное движение рукой, словно отмахиваясь от
чего-то невыразимо страшного.
Тина сжалась в комок, боясь оглянуться.
Вот… значит, всё. Это случилось. Ее с утра что-то давило,
стискивало сердце ощущением близкой беды. Гнала, гнала от себя дурные мысли,
внушая, что это от привычки к тоскливой неопределенности, что жизнь у нее
теперь такая – одно сплошное ожидание беды. Но не зря, верно, ждала… не зря!
Но как они нашли, ведь Тина думала, что никто и никогда?..
Неважно – как. Нашли, значит.
Кого увидит она, когда обернется? И успеет ли вообще
обернуться? Или треск автоматной очереди, которая прошьет их троих: Михаила,
Клавдию Гавриловну и ее – будет последним, что она услышит в жизни? А может
быть, они решат обойтись без шума? Рывок за волосы, запрокинута голова – и
отточенное лезвие оставляет на горле дымящуюся свежей кровью широкую борозду?
Судьба промахивалась трижды. Пожалуй, свой лимит везения
Тина наконец исчерпала.
Какая тишина… Какая невыразимая тишина воцаряется перед
смертью!
Вдруг стало невыносимо стоять вот так, скорчившись, и
покорно ждать смерти. Она резко обернулась – и пошатнулась, едва не упала на
стол, увидав высокую белую фигуру, медленно плетущуюся из глубины коридора.
Взгляд охватил все враз: женщин у окна, превратившихся в
соляные столбы, бабушку Нину Корниловну, замершую с рукой, воздетой для
крестного знамения, двенадцатилетнего хулиганистого Серегу с перевязанной
головой, который странно-медленно полз на четвереньках в угол, убираясь с пути
следования этой тощей фигуры – старика, завернутого в ветхую больничную
простынку. Едва передвигая худые, с узлами тромбофлебитных вен ноги, он тащился
по коридору, простирая вперед эмалированную миску, в которой мелко дребезжала алюминиевая
ложка, и бормотал:
– Завтрак-то… завтрак-то я проспал. А чего ж не разбудили?
Из палаты зачем вывезли? Там сквозняк, я вон закоченел весь. А исподники мои
где? Исподники отдайте!
Минута молчания затягивалась… И вдруг Михаил, довольно-таки
небрежно сунув на пол обеспамятевшую Клавдию Гавриловну, резко выпрямился.
– Данилушка! – сказал сердито. – Какого черта ты шастаешь! У
тебя же постельный режим!
– Так проснулся поутру, а жрать охота. Чую, кашкой пахнет, а
миски рядом нет. Тут, смотрю, Клавка чешет мимо. Я руку из-под простыни – да и
цап ее за подол: Клавдия, мол, Гавриловна, а меня довольствия за что решили,
скажи на милость? Она взревела, что твоя изюбриха, – да бежать. А я гляжу –
голяком лежу в коридоре. Это что еще за процедуры надо мной?!
Михаил обернулся к Тине:
– Тромб отскочил, что ли?
Она тупо кивнула.
– Да… – Михаил задумчиво потер переносицу. – Не тромб, а
гулящая женщина. Гуляет сам по себе! Похоже, мы несколько поспешили Данилушку
оплакать. Еще хорошо, что я решил отложить вскрытие до того, как придет баба
Вера. Слава богу, она еще ничего не…
По лестнице громко затопали.
– Родименький ты мой! – послышался взрыд. – Кормилец! Да на
кого ты меня спокинул! Ох, да закатилося мое солнце красное!..
Тина покрепче оперлась о стол.
Причет оборвался пронзительным воплем, и высокая худая
старуха, ворвавшись на этаж, отпрянула к стене, с ужасом глядя на своего мужа,
о смерти которого ей только что сообщили. А этот самый покойник подошел к ней,
вынул из трясущейся руки лукошко (баба Вера даже домой не успела зайти, прямо
из тайги примчалась в больницу!) и принялся горстями закидывать себе в рот
землянику, бормоча:
– Хоть ягодки поклевать, коли кашки не досталось!
Михаил привалился к косяку, трясясь в припадке нервного
смеха.
Клавдия Гавриловна медленно закопошилась на полу.
Тина, как-то вдруг совершенно обессилев, перевела взгляд на
окно.
Ослепительное небо, ослепительная рябь на огромной живой
реке. Тальник клонится под ветром. Где-то вдали удаляется темное пятнышко:
уходит на Комсомольск «Ракета». Река успокаивается, начинает дышать ровно,
мерно, словно огромная серебряная рыбина.
