— Произведения Щепина-Ростовского не имеют художественной ценности, — уверенно заявил Самоваров. — Материалы, из которых они сработаны, тоже малоценные — глина, гипс, пластилин. Дорогих вещей у покойного здесь никогда не водилось, денег, по-моему, тоже. Откуда? Друзья-собутыльники Щепина всё-таки поточнее скажут, пропало что или нет. Но я почти уверен, что ограбления не было.
— А что тогда было? Первым делом приходят на ум наследственные дела. Ребята родственников поищут, на квартире у Щепина побывают, поговорят с соседями. Самая реальная версия — квартирный вопрос.
— Да, это возможно.
— Это раз! Если старик пьющий был, то могли притащиться случайные гости. Вот и вторая версия — ограбление во хмелю, — рассуждал Стас. — Но непохоже. На столе сохранилась непочатая бутылка «Особой» и какая-то вонючая наливка. Опять же старик сидел целенький, небитый, в кармане пятьдесят два рубля. Все версии будем проверять, но пока ничего общечеловеческого — деньги, бабы, месть — не просматривается. Хотя как раз бабы и склонны к уборкам и развешиванию тряпочек.
— Щепин не выносил подобных баб.
— Значит, это что-то по твоей части, Самоваров. Что-то глубоко психологическое и невнятное. Может, всё дело в твоём чайнике? Что бы означали эти таинственные слова «Не верит, скотина»? Чему ты не веришь? Быстро шевели мозгами!
Самоваров и сам уже занялся этим трудным и малообещающим делом. Даже вертелось что-то в памяти, но такое бесформенное и неопределённое, что расплывалось при малейшем приближении.
Пришлось Самоварову прикрыть глаза, чтобы чётче вспомнить все подробности последней встречи со Щепиным. И ведь не забылись подробности, даже мельчайшие! Возникало в памяти морщинисто-складчатое вольтеровское лицо старого анималиста, виделось, как из-под набрякших век внезапно будто выпрыгивают его блестящие глазки, а потом снова тускнеют, заволакиваются сонной мутью. Что-то бессвязное Щепин тогда выкрикивал, ругал выставкомы и коллег, оторвавшихся от традиций реализма. Кажется, упоминал и смерть Матюшки? Но всё это слушал Самоваров невнимательно. И не верил, скотина? Чему?
Если б знать тогда, что нужно во все глаза глядеть и каждое слово наизусть выучивать!
Нет, память не только у растяп дырявая — она у всех такая. И лезет через эти дыры всякая чепуха. Самоваров, например, ясно припомнил нечистого серого кота с бакенбардами, который сидел в тот день в кресле Щепина. Кот только что доел сардины из банки, поставленной анималистом в одну из заляпанных глиной мисок, и пребывал в состоянии тихой неги. Сосредоточенно и бессмысленно взирали тогда с небольшой круглой морды горчично-жёлтые глаза. Кот пялился на Самоварова, а Щепин в это время что-то говорил. Но вот что?
Тут самоваровская память смолкала, виновато уползала в тёмный угол, и только противный кот отчётливо торчал перед глазами и делался всё реальнее. Самоварову даже казалось, что теперь, зажмурившись, он лучше и подробней может рассмотреть кота, чем тогда, при Щепине. И ещё что-то маячило, не связанное с этим местом, но тоже очень важное…
— Вертится что-то в голове, но не оформляется, — пожаловался он Стасу. — Может, позже осенит? Одно скажу: ни при чём тут мой чайник. Чайник мелочь, вздор, дешёвка. Зато интересно, кому завещал Щепин-Ростовский своё какое-никакое имущество? Хотя бы квартиру? Не вокальному же центру, как Тверитин? Может, в Тверитине всё дело?
— Почему это?
— Кажется, говорил мне Щепин, что Матюшка, то есть Тверитин, умер неестественной смертью. Но почему он так считал? И не этому ли я, скотина, не верил? Или я не верил, что мне удастся выручить свой чайник? Чем больше об этом думаю, тем меньше понимаю. Кому понадобилось умерщвлять пенсионеров и делать у них уборку?
— Посмотрим, — неопределённо сказал Стас. — Лучше бы это вообще не убийство было. А то, чувствую, тухлятина намечается, из которой не выйдет ничего. Нет ни подозреваемых, кроме тебя, ни мотива. Пока нет. Посмотрим…
Стас запер и опечатал дверь. Друзья вышли на мороз, вдохнули тяжёлый, злой воздух. Градусов тридцать восемь, не меньше! Самоварова вдруг предложил:
— Давай заглянем сейчас ко мне в мастерскую, чайку попьём. Идти недалеко.
— Пошли! У тебя там теперь, поди, повсюду салфеточки, занавесочки, — съехидничал Стас. — И кулёк с бутербродами, приготовленный заботливой рукой жены.
— Ты будешь смеяться, но бутерброды ей готовлю я.
— Ещё бы, ты у нас хозяйственный. Непонятно даже, для чего ты женился. Как тебя угораздило?
— Судьба! Эта штука определённо существует. Если уж что суждено, то всё равно не отвертишься.
— А я вот и верчусь, и сопротивляюсь, — самодовольно сообщил Стас. — Вдвоём с Рыжим. Кот, а парень надёжный. Чем дольше живёшь, тем меньше люди нравятся. Бабы в том числе. Гнусность баб не имеет границ! Одна тут у меня недавно по убийствам проходила — представь, знакомилась по объявлению, регистрировалась с мужиком. Квартиру, машину на себя переводила, а вскорости душила беднягу подушкой. Труп закапывала на собственной даче под забором и бежала новое объявление строчить. Троих так уходила! А четвёртого не успела — его выследила прежняя жена, которая сама хотела машину оттягать. Финал получился, как в боевике: врывается в дом бывшая жена и у теперешней, у душительницы, выхватывает в последнюю минуту орудие убийства. Подушку.
— И как?
— Хреново. Мужик остался жив, но без машины. Её прежняя жена таки отсудила.
Стас глянул на задумчивого Самоварова и вдруг спохватился:
— Ты не подумай, Колян, что я на тебя намекаю. Ничего подобного! Я в курсе, что и неплохие бабы иногда попадаются. Только пойми: за день так набегаешься и намыкаешься, что начнут к вечеру жёны с подушками чудиться. Не всегда, конечно, они душат. Иногда душат и их, причём именно неплохих. У меня была одна потерпевшая… Нет, лучше тебе не слушать этого перед обедом! Короче, я тоже живой человек, и мне тоже иногда хочется, чтоб дома не только Рыжий сидел, но и кто-нибудь с симпатичным личиком. С бутербродом или борщом…
У Самоварова вдруг мелькнула шальная мысль натравить на Стаса Веру Герасимовну. Ведь неброская дочь её подруги до сих пор не пристроена! Может быть, Стас обретёт семейный очаг?
— Николай Алексеевич, тут вас с экспонатом дожидаются, — сообщила Самоварову уборщица Нина, когда друзья добрались до музея и начали подниматься по чугунной служебной лестнице.
— Тут — это где? — спросил Самоваров.
— Я посетителя в вестибюль отправила. Позвать?
— Зовите.
Неизвестный с экспонатом мог, конечно, оказаться невеждой с какой-нибудь глупейшей тарелкой, изготовленной кооперативом в начале перестройки. А могли принести прекрасную вещь.
Сегодня оба варианта, похоже, исключались. По служебному коридору навстречу Самоварову торопился тихий сумасшедший Фёдор Сергеевич Пермиловский. Его выразительное лицо сияло. Был он в драповом пальто и в лысоватой шапочке старинного покроя пирожком. В руках он нёс нечто крупное, закутанное и завязанное в газеты.
