— Он всех нас спас! Бескорыстно! И всё сразу стало просто…
Глава 12. Чёрт играет на скрипке
— Ну как, видели нашего итальянца? Правда, уникум? Случай очень редкий. С такого больного психиатры должны бы пылинки сдувать. А они даже знать его не хотят. Что значит провинция: подлинный феномен их совершенно не занимает. Дважды Ирина Александровна хлопотала о помещении мужа на постоянной основе в психиатрическую клинику. И оба раза — отказ. Больной тяжёлый, себя не обслуживает — значит, им не нужен. Им ведь нравится, когда псих своими ножками топает и сам себе носки стирает. И даже этого они возьмут в стационар, если он перекусает полсотни прохожих.
Андрей Андреевич Смирнов говорил это, сидя в мастерской Самоварова на знаменитом полуантикварном диване, похожем издали на большое корыто. «Ключи» в последние дни репетировали ежедневно, к тому же Андрей Андреевич был одним из главных организаторов Рождественского концерта. К Самоварову он забегал по дружбе, чтобы отвлечься от утомительных административных хлопот.
Правда, Самоваров его к себе не звал и дружить не старался. Андрей Андреевич приходил сам. Он говорил всякие хорошие слова и просился на минутку — очень уж хотел отдохнуть в тишине и покое, среди благородных ароматов дерева, лаков и смол. Смирнов уверял, что именно так должно было пахнуть в мастерской скрипичного мастера Амати. Только вот сугробов у Амати за окошками отродясь не бывало!
Андрей Андреевич оказался собеседником искренним и занятным. Однако мнительный Самоваров привык от милых людей ждать какого-нибудь подвоха — например, невозвращения денег, взятых в долг.
Андрей Андреевич денег, конечно, не просил. Он вообще ничего не просил. Он сидел на диване и озарял сумрачный интерьер мастерской своей улыбкой. Он не требовал даже, чтобы Самоваров поддерживал с ним беседу. Ирина Александровна оказалась права: с ним было просто.
Про итальянца Шелегина Смирнов заговорил на другой же день после того, как Самоваровы побывали у бедняги. Визит этот Самоваров решил считать простым недоразумением.
— Мне звонила Ира Шелегина, — пояснил Андрей Андреевич. — Рассказала, что вы были у неё, пытались урезонить Дарью. Я рад, что вы близко к сердцу приняли судьбу этой девочки — избалованной, но даровитой. Если вы вдвоём с вашей очаровательной супругой почаще будете заглядывать в эту семью, возможно, Дарья примется за ум.
— Вряд ли, — буркнул Самоваров, не отрываясь от монастырского поставца, над которым работал.
Он даже спиной чувствовал улыбку Андрея Андреевича, сияние его лица и белого, пушистого свитера. По мнению некоторых сотрудниц музея, в этом свитере руководитель «Чистых ключей» очень походил на скандинава — из тех идеальных мужчин, что демонстрируют вязаные вещи в популярных журналах по рукоделию.
Самоваров не вязал и потому не видел в Андрее Андреевиче ничего необыкновенного. Однако он заметил, что тот не только моложав и симпатичен, но ещё вдобавок любит выбрать себе самое светлое, заметное место где-нибудь на солнышке. В ярких лучах он как будто веселел и сразу начинал искриться золотыми волосами, голубизной глаз и улыбками. О проблемах семьи Шелегиных он тоже помянул с лёгкой улыбкой.
Самоваров вспомнил вчерашний вечер и поморщился.
— Мы с Настей в этом доме случайно оказались, — сказал он. — Не думаю, что мы ещё когда-нибудь туда зайдём.
— А зря! Ира любит, когда у неё люди бывают. Одной ей в квартире тоскливо и даже страшновато, — вздохнул Андрей Андреевич. — Смешно, но своего впавшего в детство или во что-то подобное мужа она побаивается. Считает, что он всё соображает и только притворяется недоумком. А уж по-итальянски-то и вовсе говорит ей назло! Она в его взгляде улавливает нечто издевательское. Сами знаете, какое воображение у женщин.
— А он в самом деле ничего не понимает? — спросил Самоваров.
— Абсолютно! Хотя его бессмысленное лицо иногда кажется значительным. Вы сами, наверное, заметили? Это парез мышц — так мне объясняли врачи. Парез значит бездействие, ослабление. Но кое-что иногда у него всё-таки подёргивается. Вот от этого-то у Ирины Александровны душа и уходит в пятки. Однако подёргивания — не движение, не жизнь, а всего лишь иллюзия жизни. Чего тут бояться? Подобное иногда случается в лесу, в сумерки. Какая-нибудь коряга или пень на глаза попадётся, и поневоле вздрогнешь — так прямо и смотрит чудище на тебя! И глаза, и нос, и уши у него натуральные. Ужас! Но это лишь коряга, и страху всего на минуту. Так и здесь — ничего ужасного, просто неодушевлённое тело. Кости, мягкие ткани, внутренности…
— Шелегин, однако, живой, — напомнил Самоваров.
— Живой только в некотором смысле. Половины человека уже нет. Может быть, и больше половины! И это жизнь, по-вашему? Он не понимает даже, кто он и где. Признайтесь, Николай Алексеевич, вы ведь к Шелегиным из любопытства пошли? Неприятно, но поглядеть хочется, да? Итальянец, непонятная шутка природы. Как в Кунсткамере. Помните всех этих чудовищных младенцев, плавающих в банках? Мороз по коже, а смотришь, не оторвёшься.
— Я пошёл не из любопытства. Неважно, зачем, но не потому… Хотя увидеть своими глазами тоже хотелось, — признался Самоваров.
— И как вам картинка? Не переменили своего мнения?
— О чём?
— Помните, мы с вами в доме Тверитина говорили о кошмаре быть недочеловеком, овощем. И о том, что есть вариант лучше.
— Шелегин не овощ. Насчёт вашего варианта я тоже не передумал.
— О, я не спорю, отражение в дверце шкафа Шелегин видит, — улыбнулся Андрей Андреевич. — Он вообще всё видит. В окно часами смотрит и бормочет: «Che freddo» или «Oggi c’e un bel sole!».*
* Как холодно; Сегодня прекрасный солнечный день! (итал.)
Он так, быть может, пробормочет ещё лет двадцать. На здоровье! Но его дочь! Его жена! Ещё нестарая женщина, которая с ним измучилась — и которая, простите, ещё рожать может. Она вправе хотеть мужчину и иметь его…
— Да пусть себе имеет, — спокойно сказал Самоваров. — Хоть сотню! Я просто считаю, что для удобства одного человека совсем необязательно убивать другого — только и всего. Даже для удобства ребёнка никого убивать нельзя. Но у Шелегиных, к счастью, так вопрос не стоит.
Андрей Андреевич покачал головой:
— Неужели вы, человек мужественный и решительный, хотели бы вот так тупо смотреть в окно двадцать лет подряд и отравлять жизнь своей молодой прелестной жене? Разве не предпочли бы уйти по-мужски?
— Не знаю. Жизнь кому-то отравлять мне, кажется, ещё не приходилось. Зато знаю, как женщины умеют уходить по-женски.
— Смешно вывернулись!
— Совсем это не смешно. Почему-то считается гуманным мерзкого убийцу, мучителя, насильника содержать до естественного издыхания за счёт общества. То есть за счёт родни замученных и тех, кого он мог бы мучить, если б они ему попались. Почему же гуманно больного человека убить? Почему нельзя к нему отнестись хотя бы как к мучителю и убийце? Почему надо с ним быть жесточе, свирепее?
