Элен выехала из Петербурга утром. Ноябрь только начинался, но здесь уже вовсю правила зима. Было безветренно, хотя чувствовалось, как от земли веяло холодом. Студеный воздух радостно устремлялся к черному небу, к звездам, свет которых дрожал, будто свеча на ветру. Их блеск тускнел, как тускнеет зеркало, если слегка подышать на него. Через несколько мгновений эта ледяная дымка исчезала, и они снова сияли, отбрасывая синеватые отблески на снег, словно поблизости развели костер. Стоило только протянуть руку... вот сейчас лошади поравняются с ним, и можно будет дотянуться... Но не тут-то было, упряжка мчалась вперед, а слабое мерцание отступало и, точно подразнивая, продолжало играть бликами.
Они повернули; свет приближался; колокольчики звенели все радостнее. Элен чувствовала, как от быстрой езды в ушах шумит ветер, но вскоре упряжка замедлила ход, и звон снова стал тише и спокойнее.
Она сидела в глубине саней, между отцом и матерью, напротив Макса. Элен отодвинулась от них, открыла закутанное шалью лицо и, словно отпивая большими глотками ледяное вино, ртом глотала воздух. Три года она дышала только затхлым запахом гниющих вод Петербурга, а теперь снова наслаждалась чистым воздухом, наполняющим грудь до самого сердца, которое забилось сильнее и бодрее.
Кароль указал рукой на ближайший огонек:
— Это, наверно, гостиница?
Из-под копыт лошадей летели комья снега, и Элен вдыхала запах сосен, мороза, снежных просторов и ветра — незабываемый аромат севера.
«Как же хорошо», — подумала она.
Гостиница приближалась. Это был простой двухэтажный деревянный дом. Заснеженные ворота со скрипом отворились.
— Вот вы и приехали! — сказал Кароль. — Я пойду выпью водки и обратно.
— Как? Сегодня ночью? — трепеща от радости, воскликнула Белла.
— Да, — ответил Кароль, — так надо. Медлить опасно... Границу могут закрыть с минуты на минуту...
— Ах, что же с нами будет! — вскричала Белла.
Он наклонился и поцеловал ее. Но Элен уже ничего не видела. Она спрыгнула с саней и, сияя от счастья, топала каблуком сапога по твердой земле. Она вдыхала чистый морозный воздух, дыхание зимней ночи; в одном из окон загорелся яркий красный огонек; в пустынной деревне раздалась мелодия вальса.
Элен почувствовала безмятежность и глубокий душевный покой, каких она еще не знала за всю свою, пусть и короткую, жизнь. Ее вдруг охватил детский восторг, и она побежала к дому. Родители разговаривали в дверях со своими друзьями. Через распахнутую дверь до нее доносились слова:
— Революция... Красные... Это продлится как минимум всю зиму...
— Здесь все так спокойно...
Мужской раскатистый голос прогремел:
— Ягнята, бараны, здешние коммунисты... Да хранит вас Господь... У нас есть масло, мука, яйца.
— Муки нет, не придумывай, — сказала женщина. — Если мне скажут, что в раю еще осталась мука, я и тогда не поверю.
Все засмеялись; Элен тихонько вошла в сени. Потом, возвращаясь с улицы, она будет часто снимать здесь свои коньки. Через открытую дверь было видно столовую с большим столом человек на двадцать. Пол, стены и потолок были из светлого дерева, липкого и блестящего, еще пахнувшего свежесрубленной сосной, сок которой течет по глубоким срезам сердцевины. Но больше всего Элен поразило то, что дом был наполнен радостным гулом, — до нее доносились детские крики, молодые голоса — звуки, которые она уже успела позабыть. Дети возвращались с улицы с санками или коньками на плечах; в заснеженных шапках, с горящими от ночного мороза щеками они толпились в сенях. Однако Элен лишь бросила на них пренебрежительный взгляд, покачала головой и по-старушечьи вздохнула. Она была старше. Ей уже исполнилось пятнадцать. Она выросла так быстро, и этот возраст, о котором она мечтала когда-то в Ницце, маленькой девочкой, еще при жизни мадемуазель Роз, пришелся на такие грустные времена... Ее сердце наполнилось болью. Она сделала несколько шагов, открыла дверь и увидела бедно обставленную гостиную, в которой танцевали девушки. Они встретили ее холодным взглядом. Тогда она вернулась в сени, где играли двое светловолосых, пухлощеких, румяных мальчиков. На пороге появился молодой человек, весь в снегу. Дети с криками «папа!» кинулись к нему, и он взял их на руки. Затем дверь открыла красивая женщина с аккуратно уложенными волосами и ласковым, безмятежным выражением лица, она нежно и насмешливо обратилась к молодому человеку:
— Господи, Фред, посмотри на себя! Отпусти детей, ты же их завалишь снегом!..
Мужчина, смеясь, отряхнулся, снял меховую шапку и, заметив Элен, улыбнулся ей. Он подошел к жене, и она взяла его под руку. За детьми прибежала служанка; они повисли на пышных, шуршащих материнских юбках из черной тафты, и та наклонилась поцеловать их. Элен заметила длинные сережки с двумя жемчужинами, сверкающими в черных волосах. Ее платье украшал батистовый плиссированный воротничок; обнаженные руки были очень красивы. Женщина почувствовала на себе пристальный взгляд Элен и улыбнулась в ответ. Потом ее муж открыл дверь, и они ушли в комнату. Элен услышала шелест шелкового платья, и снова раздался звук пианино; женщина теплым, мягким голосом запела французский романс. Элен замерла в восхищении от происходящего и едва услышала, как отец позвал прощаться. Она подбежала к нему; как обычно, он поцеловал ее с какой-то осторожной, немного неловкой нежностью, затем устроился в дожидавшихся у крыльца санях, которые привезли их сюда, и уехал.
Элен бросилась в сад, бесцельно покружила по нему, всей грудью вдыхая запах снега. Протоптанная ею белая мерзлая дорожка поблескивала, отражая свет фонаря на крыльце. Как же приятно бегать по снегу... Ее ноги, уже по-женски округлившиеся, были по-прежнему быстрыми. Зазвенел колокольчик, созывая обитателей дома к ужину. Элен порадовалась этому умиротворяющему порядку приятных будней. Бедное маленькое пианино бросало в торжественную ночь аккорды романса, а теплые звуки голоса легко поднимались к поблескивающему небу, словно пение птицы.
Из темноты выскочил большой рыжий пес и, подбежав к Элен, уткнулся мокрым носом ей в ладошку. Она прижала его к себе и поцеловала. В воздухе пахло горячим овощным супом и выпечкой на крахмале, который в ту пору заменял муку.
Элен почувствовала, что голодна, и побежала в дом. Это позабытое ощущение так отличалось от отвратительной, навязчивой необходимости есть, которую она иногда испытывала в Петербурге, когда еда еще не была в катастрофическом дефиците, но уже становилась редкостью. Она прошлась по дому, подошла к кухне, посмотрела на красную печь, зажженную лампу, свет которой падал на женщину в белом фартуке... Во всем этом было столько спокойствия! Она снова подумала о мадемуазель Роз, но это воспоминание, пусть еще такое свежее, уже не казалось столь тягостным... Видимо, из-за трагического ужаса, который она пережила, в ее памяти оно постепенно превращалось во что-то вроде поэтического мрачного сна...
Вопреки всему, на душе остались лишь беззаботность, равнодушие и облегчение, от чего ей даже стало стыдно, но она тут же решила: «Теперь, что бы они ни сделали, ничто не заставит меня страдать, потому что моей бедняжки больше нет».
