Элен встала и открыла дверь на кухню; они увидели, что в большой пустой комнате, обычно заполненной гулом голосов, горит огонь, освещая накрытый стол, а вокруг не было ни души. Прачечная рядом тоже пустовала, хотя на гладильных досках были аккуратно разложены еще влажные простыни: видимо, кто-то пришел за служанками, и все они куда-то убежали.
Элен вышла на крыльцо и крикнула, но никто не отозвался.
— Они увели с собой собак! — сказала она, возвращаясь в дом и стряхивая с волос снег. — Ни одна не отзывается, а ведь все они хорошо знают мой голос...
Вдруг в комнату вбежала женщина с криком:
— Белые окружают деревню!
Обитатели дома вышли из своих комнат, каждый со свечой в руках, их единственным источником света; эти огоньки забегали по всему дому; послышался плач разбуженных детей.
Элен вернулась в гостиную, которая постепенно наполнялась людьми. Женщины жались к окнам, перешептываясь:
— Это невозможно... Мы бы их услышали...
— Почему? Вы думаете, что они посылают гонцов? — с ухмылкой спросила госпожа Хаас.
— Ах, уведите эту женщину подальше отсюда, чтоб я ее больше не слышал, иначе я сверну шею этой предвестнице беды, — прошептал Рейс на ухо Элен.
— Вы слышите? — крикнула Элен.
В тишине стукнула кухонная дверь. Все замолчали.
В черном заснеженном платке, с изможденным суровым лицом и спадавшими на лоб растрепанными седыми волосами на пороге появилась служанка, старая кухарка, сын которой был красноармейцем.
Она оглядела окруживших ее женщин, медленно перекрестилась и сказала:
— Помолитесь за упокой Яльмара, Ивана, Олафа и Эрика. Ночью их с другими мужчинами из нашей деревни белые захватили в плен и расстреляли, а тела бросили в лесу. Мы с женщинами ходили искать тела, чтобы похоронить их, но священник не пустил нас на кладбище, сказал, что собаки-коммунисты недостойны могил в христианской земле. Мы идем хоронить их в лесу. Господи, помоги нам!
Она медленно вышла, затворив за собой дверь. Элен, открыв окно, смотрела, как женщины, каждая с лопатой и фонарем, растворились в ночи.
— А как же мы? — закричал толстяк Леви. — Что же будет с нами?
В ответ раздался беспорядочный гул голосов.
— Нам нечего бояться белых, это точно, но мы оказались в центре сражения. Поэтому лучше нам бежать прямо сегодня ночью!
— Я же говорила вам! — с довольным видом прошептала старая госпожа Хаас.
— Фред! Разбудить детей?
— Конечно! И главное, одень их потеплее. Кто пойдет со мной за лошадьми?
Старый Хаас своим хриплым голосом стал отговаривать:
— Подождите до утра. Сейчас очень уж темно. Не дай Бог, попадете под шальную пулю. Да и куда ехать посреди ночи по морозу с женщинами и детьми?
Все матери вышли из своих комнат с детьми на руках. Те не плакали, а только смотрели широко раскрытыми от удивления глазками. Чтобы скоротать время, Рейс предложил сыграть в карты, и они, как в самый обычный вечер, расставили столы для бриджа. Элен огляделась: дети, и маленькие, и большие, сидели возле матерей, которые положили свои ладони либо на плечики, либо на прильнувшие к ним головки, словно пытаясь защитить ребятишек от пуль.
Рейс подошел к жене и с нежностью коснулся ее плеча.
— Не бойся, дорогая, не надо бояться, мы ведь вместе, — прошептал он, и Элен почувствовала тяжесть на сердце.
«Как же он любит ее... Ну, конечно, я и так знала, что он любит ее, она ведь его жена, — думала девушка, стараясь не показать своей досады. — Что это со мной?.. Я-то одна...»
Элен села на подоконник и рассеянно посмотрела на падающий снег.
Терзаемая незнакомой прежде болью, она размышляла:
«Он так сильно любит их, смотрит на нее, держит за руки сыновей... Не думаю, что ему есть до меня дело, хотя пять минут назад он меня так нежно гладил и целовал... Ах, к счастью, я не сказала, что люблю его... Но люблю ли я его?.. Не знаю, в любом случае мне больно, а я еще слишком молода, чтобы страдать из-за мужчины...»
Она с ненавистью посмотрела на мать и Макса:
«Это все из-за них... Как я ненавижу его, я бы хотела его убить! — по-детски думала Элен, наблюдая за Максом. И вдруг ее озарило: — Какая же я глупая... Ведь я могу запросто отомстить... Я сумела понравиться Фреду Рейсу, за которым бегают все женщины... Макс — всего лишь мужчина... И если я захочу... О Боже, убереги меня от этого соблазна. Однако она это заслужила... Моя бедная мадемуазель Роз страдала из-за них... Простить? Во имя чего?.. Да, я знаю, Бог сказал: “Аз воздам”. Ах, будь что будет, я не святая и не могу ее простить! Погоди, погоди, ты у меня попляшешь! Ты еще поплачешь, как плакала я! Ты меня не научила доброте и прощению! Да ты меня ничему не научила, кроме как бояться тебя и хорошо вести себя за столом! Как же я ненавижу все это, я так страдаю, мир такой злой! Погоди, погоди, старушка моя!»
Лампа отбросила последний луч света и погасла. Мужчины, бранясь, махали зажженными сигаретами.
— Ну вот, не осталось ни капли керосина, на кухне тоже пусто...
— Я знаю, где лежат свечи, — сказала Элен.
Она отыскала две; одну из них поставили между игроками, другую на пианино, чтобы в гостиной, которую Элен не суждено было увидеть вновь, стало хоть чуточку светлее.
Дети дремали. Какой-то мужчина то и дело повторял:
— Пожалуй, нам бы лучше пойти и лечь спать, глупо тут сидеть... Что мы здесь делаем?
Но женщины с тревогой в голосе говорили:
— Посидим все вместе, так спокойнее...
Первые выстрелы раздались около полуночи.
Побледнев от ужаса, мужчины бросили карты:
— Ну, на этот раз...
Матери прижали к себе детей. Перестрелка то приближалась, то удалялась.
— Потушите свет! — раздался чей-то тревожный голос.
Несколько человек бросились задувать свечи. В темноте Элен слышала тяжелое прерывистое дыхание и вздохи:
— Боже мой, Боже мой, Господи Боже...
Она тихонько усмехнулась, ей нравились звуки выстрелов; тело ее трепетало от радости и дикого возбуждения.
«Как же они боятся, какие они все жалкие! А я не боюсь! Ни за кого не тревожусь! Мне весело, мне просто весело», — думала она, и стрельба, риск смерти превращались для нее в дикую, головокружительную игру. Ее захлестнуло ощущение собственной силы и какое-то злорадное веселье; ничего подобного она раньше не испытывала... Элен предчувствовала, что когда-нибудь ее любимый человек, ее ребенок отнимут у нее эту силу и, подобно остальным, она станет частью стада, которое в страхе жмется к родным. Все молчали. Матери кутали детей, полагая, что никто из них не доживет до утра. В темноте было слышно, как скрипят набитые золотом пояса; тихонько заплакал ребенок; плед старого Хааса упал на пол; он застонал и жалобно вздохнул; его старуха жена, опасаясь, что волнение и морозная ночь погубят больного, всхлипнула и притворно заворчала:
