Она глядела на него сквозь пелену слез. Они выехали из Парижа и теперь ехали по сельской местности. Наступила ночь. С лугов доносился аромат трав, с темнеющих в ночи ферм — запах молока. Они проезжали спящие деревни, наблюдая, как в свете фар белеет фасад дома, сверкает дорожный знак, как над папертью церкви загадочно улыбаются белые каменные ангелочки со сложенными крылышками. Откуда-то из темноты выходил бледно-рыжий пес или кот, свет фар отражался в его глазах; между ставнями появлялась старуха в белой ночной кофте. Шофер, умирая от желания спать, что-то ворчал себе под нос, тормоза автомобиля нервно скрипели, но они, как шальные, все ехали то ли в Нормандию, то ли в Прованс. Белла то и дело повторяла:
— Нам следовало ехать в другое место... Эта дорога наводит на меня тоску... Я не люблю авто... Как же все вокруг грустно и отвратительно...
И она с любовью, горечью и тревогой смотрела на холодное лицо неподвижно сидящего рядом Макса.
В полночь они остановились поужинать в пустой гостинице.
Они ели, а Элен ждала, втайне радуясь их ссоре, уже незаметной, но еще не остывшей, словно тлеющий в пепле огонь.
— Надо быть совершенно не в своем уме, чтобы ехать в такую даль!
— Отчего же вы не остались в Париже?
— Клянусь, я в последний раз поехала с вами!
— Вы утомляете меня! Какая же вы эгоистка... Сами на диете... Вам наплевать, что остальные умирают с голоду!
— Не грубите в присутствии моей дочери!
— Я не грубиян, это вы сумасшедшая!
Элен с улыбкой наблюдала за ними. Она нарочно воскрешала в памяти те недалекие времена, когда, так же сидя между ними, она с ужасом примечала каждое их движение, подскакивала от каждой резкой ноты в голосе, зная, что мать, как всегда, сорвет злость на ней или на беззащитной мадемуазель Роз... Теперь ничто на свете не заставит ее страдать...
Сверкая красивыми зубами, она уплетала омлет с салом и холодным мясом, запивала хорошим вином и, тихо радуясь, слушала перебранку, которая уже не пугала ее, как однажды театральный гром перестает наводить ужас на ребенка. Словно ударами дубин, они лупили друг друга пошлыми словами, выискивали в них так называемый скрытый смысл, повторялись, вспоминали то, что было год, пять лет назад, безжалостно копались в каждом слове, стараясь отыскать те, которые легче превратно истолковать.
«И эти двое когда-то любили друг друга», — с презрением думала Элен.
Однако она была пока слишком молода, чтобы увидеть истекающую кровью, агонизирующую, но еще живую любовь Макса и его престарелой любовницы.
«Когда же это случилось? — размышляла она. — И до чего быстро... Он ведь так ее любил... Вероятно, в Финляндии, когда я была влюблена в Фреда и ничего не замечала...»
Она злорадно наблюдала за ними. Белла оттолкнула тарелку и разразилась рыданиями; слезы катились, размазывая румяна; когда-то ее рыдания, как яд от незаметных укусов, проникали в самое сердце Макса. Теперь же он шипел сквозь зубы, яростно озираясь по сторонам:
— Довольно! Вы выставляете меня дураком! — Он со злостью оттолкнул стул. — Ах, как же мне это надоело!.. Пойдемте, если вам угодно!.. Пойдем, Элен!..
Пока Белла, все еще плача, пудрилась над своей тарелкой с остатками еды и скорбно считала каждую проступившую от слез морщинку, Макс с Элен ждали ее на крыльце, залитом лунным светом.
— О Элен! — сказал он хриплым, измученным голосом. — Дорогая Элен, я так несчастен...
— Вы преувеличиваете...
— Смотри, какая умница! — возмущенно воскликнул он. — Ты-то не страдаешь...
— Теперь уже нет...
Белла вышла, они снова отправились в путь и проехали всю ночь в полном молчании.
На следующий день они остановились в одной из деревенских гостиниц, которые, словно грибы после дождя, появлялись по всей Франции. Прислуга в них была наряжена в опереточных нормандок, носила кружевные чепчики и фартучки из розовой тафты, то и дело спотыкаясь, бегала по траве на высоких каблуках, разнося тонкое вино в крестьянских кувшинах и фарфоровые блюдечки с отколотыми краями, на которых лежали небрежно сложенные пополам счета на пятьсот или шестьсот франков за обед трех человек. В разгар инфляции это была лишь иллюзия благополучия... Жемчужные ожерелья змейками струились в крапиве, а в траве лежали приласканные за гроши альфонсы с волосатой грудью нараспашку и красными влажными руками мясников.
С наступлением вечера парочки исчезали; в темных садах рассеивался запах их духов и рисовой пудры, а из лесов Нормандии доносился холодный, влажный, горьковатый аромат зелени. Макс и Элен разговаривали, в то время как Белла в темноте пробовала новую гимнастику для лица. Двенадцать, пятнадцать раз подряд она медленно открывала рот, потом резко закрывала, поджимая губы, и так до тех пор, пока кожа на щеках не натягивалась, как барабан. Затем она слегка запрокидывала голову, медленно вдыхала и выдыхала воздух. Она не вникала в смысл разговора сидевших рядом Макса и Элен. Ее дочь была всего лишь ребенком...
«Она еще малолетка, ей едва исполнилось восемнадцать, он не обращает на нее внимания... Но ему не хватает семьи. По крайней мере, он так думает. Девчонка отвлекает его...» — думала она.
Макс и Элен говорили о городке на Днепре, где прошло их детство. Он предался меланхолическим воспоминаниям. С наслаждением они вспоминали прозрачный морозный воздух осени, спящие улицы, воркование голубей, старый Царский парк, реку с ее зелеными островками и монастыри с золотыми куполами...
— Я помню вашу маму... — говорила Элен. — Помню коляску с лошадьми... Какие же они были толстые!.. Интересно, как они еще умудрялись передвигаться... А где вы жили?
— О, в удивительном старом-престаром доме, где паркет был таким ветхим, что местами прогибался... Мне кажется, я до сих пор слышу скрип половиц... Чего бы я только не отдал, чтобы вернуть все это!..
— Мещанин, вот ты кто, — с презрением говорила Белла, — а я счастлива здесь...
Она тихонько дотронулась до его руки, сжала ее с отчаянной нежностью и прошептала:
— С тобою...
Он отодвинулся, сердито и смущенно кивая на Элен, а та с грустной улыбкой думала:
«Теперь уж поздно, мой милый друг...»
3
Осенью семейство Кароль переехало из гостиницы в меблированную квартиру на улице Ла-Помп. Хозяйка была американкой, ее муж — итальянским герцогом. На всех креслах в доме были вырезаны гербы, а спинки украшали короны из позолоченного дерева. Иногда Борис Кароль рассеянно выдергивал из корон жемчужины и играл ими. С тех пор как он вернулся из Америки, Элен, ее родители и Макс временами даже походили на некое подобие семьи. Кароль, откинувшись на высокую мягкую спинку с вышитыми непонятными геральдическими знаками, с улыбкой смотрел на жену с дочерью. Такие минуты были чем-то вроде передышки в его жизни, позволяя ему наслаждаться мирным домашним уютом маленькими порциями, как наслаждаются гоголем-моголем после злоупотреблений вином и острой пищей. Элен хорошо знала это выражение на лице отца, которое обычно было тревожным, про себя она называла его «Мир и покой вам, добрые люди». Белла теперь выглядела серьезнее, спокойнее, в такие минуты даже ее бурлящая кровь на какое-то время остывала. Макс курил. Элен читала; свет лампы падал ей на волосы. Вдруг, то ли чтобы порадовать мужа, то ли от проснувшейся материнской любви, слабые зачатки которой все же иногда пробивались наружу, Белла вполголоса сказала:
