— Я говорю тебе, он плюет кровью, пойдем к нему сейчас же!
— А я тебе говорю, что не могу встать... Это сложная процедура, мне чистят кожу, и мое лицо может быть изуродовано... Что ты тут стоишь? — закричала она яростно. — Позвони доктору. Сделай что-нибудь полезное, вместо того чтобы стоять столбом. Я буду через пять минут!
Когда она пришла, кровотечение прекратилось; Кароль был спокоен; он сделал знак Элен:
— Выйди, дорогая, мне нужно поговорить с твоей матерью...
Остаток дня они провели за закрытой дверью. В квартире стояла тягостная тишина. Элен, чувствуя себя слабой, жалкой и потерянной в трагическом ужасе этой жизни, шагала от окна к окну. Наконец мать в слезах вышла из комнаты.
— Он хочет забрать деньги, которые дал мне, — словно в лихорадке говорила она, — но у меня больше ничего не осталось... Едва ли наберется сотня тысяч франков... Я без его ведома все вложила в дело с сахаром, в котором он только что потерял остальное... Он сам виноват! Говорил мне, будто это отличное дело... Но что поделаешь! Это судьба... Бедняжка все равно недолго бы прожил на эти деньги...
«Как хорошо она врет, — подумала Элен, — она ведь бережет их для своего любовника».
— Между прочим, — продолжала Белла, — я не понимаю, что говорит твой отец. Как же так, это совершенно невозможно, чтобы у него совсем ничего не осталось...
— Отчего же невозможно? — холодно спросила Элен.
— Потому что у него было большое состояние...
— Оно испарилось, вот и все...
— Но что поделаешь! — повторила Белла, пожимая плечами. — Это ужасно...
Она снова расплакалась. Когда-то она добивалась, чего хотела властью и авторитетом, но возраст сделал свое дело. Мужчины больше не любили ее, не плясали под ее дудку, как раньше. Теперь у нее вновь появились детские привычки девочки, выросшей в достатке и избалованной потаканием слабой матери, — хныканье, капризы, истерики, беспричинные слезы в три ручья и жалобы: «Я так несчастна! Что я такого сделала Богу, что он меня наказывает?»
Борис Кароль услышал голос жены; еле волоча ноги, он вошел в комнату, нежно провел рукой по волосам Беллы.
— Не плачь, дорогая... Все образуется... Я поправлюсь, и все будет хорошо, это всего лишь черная полоса, ее просто надо пережить, — повторял он слабым прерывистым голосом.
Когда она вышла, Кароль сказал:
— Бедняжка, мне не следовало доверять ей эти деньги.
— Она врет, папа, — сказала Элен сквозь зубы.
Он с гневом обернулся к ней:
— Замолчи! Как ты смеешь говорить так о собственной матери?
Элен с грустью посмотрела на него, ничего не ответив.
Он добавил, уже тише:
— Даже если это так... она права... Я бы все проиграл... Удача оставила меня... — Он помедлил и машинально повторил: — Даже если это так...
Кароль замолчал, но Элен поняла, что он думал: «Даже если это так, мне лучше не знать об этом...»
Ибо иллюзии нужны человеку, как свежий воздух. Он все еще видел в своей жене ту гордую девушку в бальном платье, дочь Сафронова, которая когда-то его пленила, женщину, которая носила кружевные пеньюары, душила свои длинные волосы и была для него символом утонченности, щедрой и роскошной жизни. После нее он знал и других женщин, красивее и моложе, но его восхищение женой, нежность к ней остались неизменны. А возможно, он был слишком горд, чтобы признать свое поражение даже в семейной жизни... Сколько раз он закрывал глаза на правду!.. Элен вспомнила тот случай в Петербурге, когда она еще была ребенком и тайком написала в школьной тетрадке недвусмысленные и слишком откровенные вещи. Он медленно провел рукой по глазам:
— Иди сюда... Я хочу привести в порядок кое-какие бумаги...
Она последовала за ним в кабинет. Он сделал ей знак, сказал слабым голосом, едва переводя дыхание:
— Возьми ключ. Открой сейф.
В сейфе была коробка с сигарами, бутылка старого дорогого коньяка, несколько жетонов на сто франков в потрепанном кошельке — сувенир из первой поездки в Монте-Карло... Он взял их, погладил и подкинул в ладони:
— Достань листок из желтого конверта, дорогая, и читай, только медленно и отчетливо...
Элен читала:
— «Семнадцать тысяч акций “Бразилиан матч корпорейшн”...»
Он закрыл лицо руками и тихо, глухим и монотонным голосом сказал:
— Банкрот...
— «Сталелитейный завод в Бельгии... двадцать две тысячи акций...»
— Ликвидация по решению суда...
— «Водолечебницы в Санта-Барбаре... двенадцать тысяч акций...»
— Банкрот...
— «Казино в Бельвю... пять тысяч акций...»
Он не ответил, лишь пожал плечами и устало улыбнулся; она продолжала читать, и на каждое название он отвечал монотонным мрачным голосом:
— Тут уж ничего не поделаешь...
Элен медленно сложила лист:
— Это все, папа...
— Ладно, — сказал он, — спасибо, дочка... Иди спать, уж поздно... Ну что ж? Это не моя вина, я бы вовек не поверил, что кончу так скоро... Как быстро пролетает жизнь...
Элен оставила его; с тех пор как отец заболел, он спал один, в другом крыле дома, и с наступлением ночи не выходил в гостиную, где по наказу доктора для очищения воздуха окна оставляли отворенными круглые сутки. Элен пошла к себе. В комнате матери горел свет. Услышав странные звуки, словно ножницами резали толстую пачку бумаг, она быстро глянула из ванной комнаты в стеклянную дверь. Белла, полуголая, сидела на кровати, лицо ее было перед сном густо намазано кремом, подбородок подтянут резиновой лентой. Она держала на коленях стопку аккуратно сложенных бумаг, на которых Элен успела прочесть «Банк “Национальный кредит”...», и, старательно отрезая ножницами купоны, складывала их в конверт.
«Подарочек любовнику», — подумала Элен.
Прильнув лбом к стеклу, затаив дыхание, она во все глаза смотрела на мать, впервые изучая ее спокойным, беспристрастным взглядом. Белла еще была неплохо сложена, ее красивые плечи, изящные руки и королевская осанка поддерживались ежедневным уходом, массажами и физкультурой. Но казалось, что к этому телу, полным плечам были приставлены голова и шея старой ведьмы, на которой сильнее всего сказались результаты усиленного похудения: сплошные бугры и ямы, украшенные ниткой жемчуга. На лице Беллы лежал отпечаток всех косметических средств, которые должны были разгладить и омолодить его, а вместо этого превратили его в лабораторию, поле для экспериментов. Однако главное заключалось в том, что никакая краска не могла скрыть жесткую и порочную душу этой женщины, когда-то способную на человеческие чувства или, по крайней мере, на нежность, которую она испытывала к Максу. Старость сделала ее черствой, превратила в чудовище. Жесткость и нетерпение сквозили в ее холодных глазах, выпуклых, обрамленных стрелками накрашенных ресниц, ее порочный увядающий рот, ее бледное, неподвижное под маской грима лицо выражали лживость, двуличность и хитрость.
