— Хотелось бы кое о чем узнать. Если ответишь честно, может, мы и оставим записные книжки. Ну что, будешь отвечать честно, гений?
— Попробую, — проговорил Ротстайн. — И, знаете, я никогда себя так не называл. Это в «Тайм» меня назвали гением.
— Бьюсь об заклад, ты не написал им письмо с возражениями.
Ротстайн промолчал. «Сукин сын, — думал он. Нахальный сукин сын. Ты же ничего не оставишь, так? Неважно, что я скажу».
— Вот о чем я хочу знать. Почему ты не мог оставить в покое Джимми Голда? Зачем было так его рожей в грязь тыкать?
Вопрос был настолько неожиданным, что сначала Ротстайн даже не понял, о чем Морри говорит, хотя Джимми Голд был самым известным из его персонажей, тем персонажем, благодаря которому о нем будут помнить (если, конечно, его вообще будут помнить). И сама статья в «Тайм», в которой вспомнили о гениальности Ротстайна, назвала Джимми Голда «американской иконой отчаяния в благодатном краю». По большому счету, дерьмо полное, но оно продавалось.
— Если вы считаете, что надо было ограничиться «Беглецом», то вы в этом не одиноки. — «Почти», мог бы он добавить. «Беглец в деле» упрочил его славу как серьезного американского писателя, а «Беглец сбавляет обороты» стал кульминацией его карьеры: до чертиков комплиментов от критиков, шестьдесят две недели в списке наиболее реализованных книг по версии «Нью-Йорк Таймс». В дополнение ко всему Национальная книжная премия, хотя он ее и не получал лично. «Илиада послевоенной Америки» — так о ней отзывались в той статье, имея в виду не последнюю книгу, а всю трилогию.
— Я не говорю, что на «Беглеце» надо было остановиться, — сказал Морри. — «Беглец в деле» был не хуже, а то и лучше. Они были настоящими. Проблема в последней книге. Что за херня? Реклама! Реклама!
Здесь мистер Желтый сделал нечто такое, от чего у Ротстайна сдавило глотку, а живот будто налился свинцом. Медленно, почти мечтательно, он стянул с головы желтую балаклаву, открыв лицо рядового молодого бостонского ирландца: рыжие волосы, зеленые глаза, болезненно-бледная кожа, которая вечно печется, но никогда не загорает. И еще эти странные красные губы.
— Дом в пригороде? «Форд» седан возле гаража? Жена и двое детишек? Все продаются — ты об этом хотел сказать? Все выпивают яд?
— В записных книжках…
В записных книжках было еще два романа о Джимми Голде, — вот что он хотел сказать, — два романа, которые замыкали круг. В первом Джимми начинает понимать пустоту своей жизни вне города, бросает семью, работу и идет из уютного дома в Коннектикуте пешком, с пустыми руками, только рюкзак с одеждой за спиной. Он превращается в престарелую версию того парня, что бросил школу, отказался от мелочной семьи и решил вступить в войска после того, как весь уик-энд пил и слонялся по Нью-Йорку.
— В записных книжках? — спросил Морри. — Ну же, гений, говори. Расскажи мне, почему тебе пришлось втоптать его в грязь и еще наступить ногой на затылок.
В «Беглец направляется на запад» он снова становится самим собою, хотел сказать Ротстайн. Собой настоящим. И мистер Желтый открыл лицо и теперь доставал пистолет из переднего правого кармана своей клетчатой куртки.
— Ты создал одного из величайших персонажей в американской литературе, а затем насрал на него, —грустно произнес Морри. — Человек, который мог такое сделать, не заслуживает жизни.
Вдруг вскипела ярость.
— Если ты так думаешь, — сказал Джон Ротстайн, — ты не понял ни слова из того, что я написал.
Морри направил пистолет. Дуло — черный глаз.
Ротстайн направил в ответ палец в артритных шишках, как будто это был его пистолет, и почувствовал удовлетворение, когда Морри моргнул и чуть вздрогнул.
— Держи при себе свою тупую критику. Я наелся ее, когда тебя еще и в планах не было. Тебе сколько лет? Двадцать два? Двадцать три? Что ты знаешь о жизни, а тем более о литературе?
— Хватит, чтобы знать, что не все продаются. — Ротстайн удивился, увидев, что ирландские глаза наполнились слезами. — И не надо тут учить меня жить, особенно, если ты двадцать лет прятался от всего мира, как крыса в норе.
Это устаревшее обвинение — как ты осмелился отворачиваться от славы? — раздуло злость на настоящую ярость (ту ярость с битьем посуды и крушением мебели, с которой были хорошо знакомы как Пегги, так и Иоланда), и это его порадовало. Лучше умереть в ярости, чем пресмыкаясь и умоляя.
— Как ты собираешься превратить мою работу в деньги? Об этом ты подумал? Конечно, подумал. Думаю, ты понимаешь, что так же можно пытаться продать украденный блокнот Хемингуэя или картину Пикассо. Но твои друзья не имеют образования, как ты, да? Это сразу видно по тому, как ты разговариваешь. Им известно то, что известно тебе? Уверен, что нет. Но ты намолол три мешка гречневой крупы. Показал большой сладкий пирог и сказал, что каждому достанется кусок. Думаю, это ты смог бы сделать, тем более, что за словом, как я слышал,в карман не лезешь. К тому же, кажется мне, даже карман этот не такой уж глубокий.
— Замолчи. Ты говоришь, как моя мать.
— Ты обычный вор, друг мой. Как глупо воровать то, чего не сможешь продать!
— Замолчи, гений, предупреждаю.
Ротстайн задумался. А если он спустит курок? Больше никаких таблеток. Никакого больше сожаления за прошлым и попутного мусора разорванных отношений, что остались позади, как вереница разбитых машин. Никакой больше маниакальной писанины и накопления бесконечных записных книжек, которые собираются, как кучки какашек, вдоль заячьего следа в лесу. Возможно, пуля в голову это не так уж и плохо. Лучше, чем рак или болезнь Альцгеймера, это кошмар для каждого, кто прожил жизнь, зарабатывая головой. Конечно, будут заголовки, а у меня их и так было достаточно, еще до той чертовой статьи в «Тайм»… Но, если он спустит курок, мне не придется их прочитать.
— Ты дурак, — сказал Ротстайн. И вдруг его охватило какое-то неистовое воодушевление. — Думаешь, ты умнее за тех двух, но это не так. Они хотя бы понимают, что наличные можно потратить. — Он двинулся вперед, всматриваясь в бледное лицо с веснушками. — Знаешь что, юноша? Это из-за таких, как ты, стало немодно читать.
— Последнее предупреждение, — процедил Морри.
— Нахер твое предупреждение. И нахер твою мать. Или пристрели меня, или убирайся из моего дома.
Моррис Беллами пристрелил его.
2009
Первый спор из-за денег в доме Сауберсов — в любом случае, первая ссора, которую услышали дети, — случилась как-то вечером в апреле. Спор мелочный, но даже мощнейшие бури начинаются с легкого ветерка. Питер и Тина Сауберс сидели в гостиной, Пит делал домашнее задание, а Тина смотрела DVD «Губка Боб». Она видела его уже много раз, но он ей не надоедал. И это было хорошо, ведь в те дни в доме Сауберсов «Картун нетворк» был отключен — два месяца назад Том Сауберс отказался от кабельного телевидения.
Том и Линда Сауберс были на кухне, где Том затягивал свой старый рюкзак, предусмотрительно напихав его энергетическими батончиками, пластиковым судком с порезанными овощами, двумя бутылками воды и банкой кока-колы.
