Он не считал, что его мать несет полную ответственность за эти изнасилования, но доля ее вины в этом была. Анита Беллами, знаменитый профессор истории, чью книгу о Генри Клэе Фрике номинировали на «Пулитцера». Настолько знаменитая, что возгордилась, считая, что знает все и про современную американскую литературу. Это после спора с ней относительно трилогии о Голде однажды ночью он, не помня себя от ярости, ушел из дома, чтобы напиться. У него это получилось, хотя разглядеть в нем несовершеннолетнего было нетрудно. Когда он пил, такое производил, что и вспомнить потом ничего не мог, и эти поступки никогда не были хорошими. Той ночью это вылилось в незаконное проникновение, вандализм и драку с соседним охранником, который попытался его задержать до приезда полицейских.
Это произошло почти шесть лет назад, но воспоминания за это время не потускнели. Это было так безрассудно. Угнать машину, погонять по городу, потом бросить ее (возможно, помочившись на приборную панель) — это одно дело. Не слишком изобретательно, но, если повезет, после такого можно выйти сухим из воды. Однако врываться в дом на Сахарных Холмах? Вдвое безрассудно. Ему ни-чего не нужно было в этом доме (по крайней мере, потом он ничего такого не смог вспомнить). А когда ему что-то было нужно? Когда предлагал свой рот за несколько паршивых листов бумаги? Ему били морду. Он рассмеялся, потому что так сделал бы Джимми Голд (до тех пор, пока Джимми не вырос и не продался за то, что называл «Золотым баксом»), и что случилось потом? Снова удар по морде, еще сильнее. Этот едва слышный хруст сломанного носа заставил его плакать.
Джимми никогда бы не заплакал.
Он все еще жадно смотрел на молескиновые переплеты, когда Фредди Доу вернулся с двумя новыми мешками. Еще у него была потертая кожаная вместительная сумка.
— Нашел в кладовке. Там еще, наверное, миллион консервов, бобы и тунец. Как тебе, а? Странный тип. Может, он готовился к апокалипсису? Ладно, Морри, шевелись. Выстрел могли услышать.
— Здесь нет соседей. До ближайшей фермы две мили. Расслабься.
— Знаешь, тюрьмы забиты ребятами, которые расслабляются. Нам нужно убираться отсюда.
Моррис начал было набирать полные руки книг, но не удержался, заглянул в одну, только чтобы убедиться. Ротстайн действительно был странным типом, и вполне могло случиться, что он забил сейф пустыми тетрадями, планируя написать в них что-то позже.
Однако нет.
По крайней мере эта была вся исписана мелким, аккуратным почерком Ротстайна, каждая страница, сверху донизу, от края до края, поля толщиной с волосинку.
… Точно не знал, почему для него это было так важно, и почему он не мог заснуть, пока пустой вагон этого запоздалого товарняка нес его сквозь забвение сельского пейзажа в Канзас-Сити и далее, в спящую страну, это набитое чрево Америки, которое отдыхало под привычным ночным одеялом, однако мысли Джимми упорно возвращались к…
Фредди хлопнул его по плечу, и совсем не нежно.
— Оторви нос от этой штуки и давай собираться. Одного из нас и так уже выворачивает наизнанку, никак проблеваться не может, поэтому помощи от него, как с быка молока.
Моррис, не произнося ни слова, бросил блокнот в мешок и сгреб новый охапку, едва скрывая ликование. Он забыл про изуродованный труп в гостиной под полотенцем, забыл про Кертиса Роджерса, который блевал на розы или майоран, или петунии, или еще что-то, что росло там, на заднем дворе. Джимми Голд! Едет на Запад, в товарном вагоне! Итак, Ротстайн все еще не закончил с ним!
— Все, полные, — сказал он Фредди. — Выноси. А остальное я положу в саквояж.
— Это так называются такие сумки?
— Думаю, да. — Он знал это наверняка. — Мы почти закончили.
Фредди повесил мешки на плечи, но на минутку затри-имелся.
— Ты уверен насчет этих штук? Потому что Ротстайн говорил…
— Он был скрягой, который пытался спасти свои сбережения. Он бы что угодно сказал. Иди.
Фредди ушел. Моррис положил последнюю партию блокнотов в саквояж и вышел спиной вперед из шкафа. Кертис стоял возле письменного стола Ротстайна. Балаклаву он снял. Лицо у него было белое, как бумага, только вокруг ошалевших глаз пролегли тени.
— Его не обязательно было убивать. Ты не должен был. Этого не было в плане. Зачем ты это сделал?
Потому что он выставил меня дураком. Потому что помянул мою мать, а это мое право. Потому что назвал меня мальчишкой. Потому что его нужно было наказать за то, что он превратил Джимми Голда в одного из них. Преимущественно, потому что никто с таким талантом не имеет права прятать его от мира. Только Кертис не понял бы ничего этого.
— Потому что так его записные книжки будут стоить дорожче, когда мы их продадим. — Что произойдет не раньше, чем он прочтет в них каждое слово, но Кертис не понял, зачем ему это, да ему и не нужно было это знать. Как и Фредди. Он старался говорить терпеливо и понятно. — Теперь у нас все, наследие Джона Ротстайна, ничего нового уже не будет. От этого неопубликованные вещи делаются еще более ценными. Тебе это понятно?
Кертис почесал бледную щеку.
— Ну… Наверное… Да.
— Кроме того, когда они всплывут, он не сможет заявить, что это подделка. Что он наверняка сделал бы, просто на зло. Я много о нем читал, Кертис, все, что есть о нем, и он был злой тварью.
— Ну…
Моррис остановил себя, чтобы не сказать: это слишком глубокая тема для такой пустой головы, как у тебя. Взамен он протянул ему саквояж.
— Бери. И не снимай перчаток, пока не сядем в машину.
— Ты должен был посоветоваться с нами, Моррис. Мы же партнеры.
Кертис двинулся было к выходу, но остановился и снова обернулся.
— У меня вопрос.
— В чем дело?
— Не знаешь, в Нью-Гемпшире есть смертная казнь?
Второстепенными дорогами, сквозь узкую трубу Нью-Гемпшира они приехали до Вермонта. Фредди вел «Шевроле Бискейн», старую и неприметную. Моррис держал на коленях дробовик и открытый дорожный атлас «Рэнд Макнэлли», время от времени включая верхний свет, чтобы убедиться, что они не сбились с намеченного пути. Напоминать Фредди о том, что нельзя превышать скорость, не приходилось — для Фредди Доу это было первое родео.
Кертис залег на заднем сидении, и вскоре они услышали его храп. Моррис даже ему позавидовал, похоже, он стошнил всю свою спесь. Самому хорошо выспаться, видимо, придется очень нескоро. У него до сих пор перед глазами стояла картина — мозг, стекающей по обоям. Но мысли его были не об убийстве, а о расплющенном таланте. Талант, который всю жизнь зрел и оттачивался, был разорван на клочки за считанные секунды. Все эти рассказы, все эти образы — все превратилось в нечто, похожее на овсянку. Какой смысл?
— Ты действительно думаешь, что мы сможем продать эти его книжечки? — спросил Фредди. Он снова об этом подумал. — Ну, то есть, за хорошие деньги?
