Ольга и Левушка, брат и сестра. Родная кровь – но сколько же зависти и ненависти в них! Даже не считают нужным скрывать. Ольга ехидно заявляет:
– А что, и правда, стихи нашего Сашки настолько хороши, как о них все говорят?
Левушка же не утруждал себя ответами на письма ссыльного брата. Ему было лень написать пару строк; он делал вид, что не понимает, насколько ценна вдали от дома любая весточка от близкого человека. Попытки устраивать через Леву дела с публикациями стихов успехами не увенчались. Печатать-то он их печатал, только гонорары не высылал. Как будто бы не знал, что прожить на 700 рублей жалованья невозможно!
Нет, никогда дома покоя не было. С самого раннего детства, когда он вырвался в лицей, он понял – вот где благодать, настоящие чудесные времена. Никаких ссор, никаких криков. Преподаватели относились к лицеистам вежливо и уважительно. У каждого из мальчиков имелась отдельная комната с конторкой (уже тогда освещаемая, между прочим, масляной лампой, а не свечами и тем более не лучиной, как в бедных домах) и синий форменный красивый мундир, а еще в обед подавали портер. Вот там, избавившись от душной домашней атмосферы, Александр понял: слова могут литься стихами – ритмичными, страстными, завораживающими. И эти стихи невозможно не записывать, как будто бы какая-то неотвратимая сила заставляет взяться за перо. И эти стихи нравятся людям, нужны им. В них много света и легкости, они как вкусный прохладный воздух – не надышаться.
Открытый в самом себе (или все-таки проходящий через него по воле Неба?) стихотворный источник изумлял. Даже выступая на экзамене перед самим Державиным, он так и не верил, неужто ему самолично действительно довелось записать эти чудесные строки:
Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес;
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
В седом тумане дальний лес;
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
И тихая луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках
[35]
.
Старик Державин растрогался, воскликнул:
– Вот тот, кто меня заменит!
А отец, тоже присутствовавший на экзамене, равнодушно пожал плечами:
– Вообще-то я больше хотел образовать моего сына в прозе!
– О, оставьте его поэтом! – взмолился Державин…
Нет, никогда семья не была с ним! Не радовалась его успехам, не сопереживала его горестям!
Отец мог бы отнестись к своим новым обязанностям – шпионству за собственным сыном – без такого яростного непонятного рвения. Но нет, Сергей Львович, кажется, находил в придирчивом контроле особенное удовольствие – интересовался, какие книги читает Александр; спрашивал, не приходят ли ему дурные мысли о государе и церкви. А сейчас вот он даже опустился до чтения писем!
– Je trouve votre conduite révoltante!
[36]
– отчеканил Александр, развернулся и выбежал вон.
Его догнал и наотмашь ударил, как плетью, насмешливый голос отца:
– А больше ты ничего не находишь?! Молоко еще на губах не обсохло меня учить!
Едва сдерживая желание вернуться и высказать все, что накопилось в душе, Александр выбежал из дома, быстро оседлал коня (сломав, к огромному своему сожалению, длинный ноготь на указательном пальце) и помчался в Тригорское.
Болтовня с Прасковьей Александровной Осиповой, смешливыми ее дочерями и падчерицами быстро успокоила Пушкина.
«А ведь сначала казались мне соседки такими скучными, недалекими дамами, – думал он, наблюдая за склонившимися над вышиванием девушками. – Сейчас уже понимаю: кабы не они, не их доброта ко мне и поддержка – и вовсе с ума сошел бы. Нет, решительно в Михайловском хуже, чем в Одессе. Южное небо, море, театр… И писалось мне хорошо. А тут ни строчки не могу сочинить, вот что печально. И никакой надежды на то, что тяжелое мое положение переменится к лучшему…»
– Не печальтесь, Александр Сергеевич. Утро вечера мудренее, – словно прочитав его мысли, вдруг сказала Прасковья Александровна. – Не век же вам быть в заточении!
Соседка оказалась частично права.
Ссоры с родителями действительно стали не такими частыми. А потом Надежда Осиповна с Сергеем Львовичем, Ольгой и Левушкой и вовсе укатили в Петербург, оставив ссыльного сына в имении в обществе лишь старенькой няни Арины Родионовны. Вскорости и само заточение вдруг стало сладостным пленом, вырываться из которого больше уже не хотелось. Ведь в соседскую усадьбу приехала Анна Керн…
Увидев ее за обеденным столом, Александр едва не задохнулся от восторга.
Она была чудо как хороша собой! Золотистые локоны, светло-карие глаза, красивый пухленький ротик, нежный румянец на круглых щечках… Не насмотреться на эти совершенные черты, не надышаться ими!
«А ведь мы уже встречались раньше на балу у Олениных, – пронеслось в голове у Александра. – И я даже был влюблен в нее, как влюбляюсь во всякое хорошенькое личико! Но тогда я был для нее просто вертлявым кучерявым юнцом. Сейчас же она писала тетке, что хочет быть представлена мне, что читала мои стихи и совершенно без ума от них».
Светло-бежевое платье, обнажавшее точеные плечи Анны, породило в сознании Александра множество игривых фантазий.
Прижаться к коленям, обтянутым струящимся шелком… Обнять тонкую талию, перехваченную поясом…
Вдохнуть нежный аромат духов, струящийся из корсажа…
Как же он отвык от всего этого!
Конечно, дворовые девушки каждый день заходят в его спальню, ложатся в кровать (от которой, кстати, давно отвалилась ножка, и роль опоры играет простое березовое полено). Однако эти женщины – другое, они дарят пару приятных мгновений, но к ним невозможно писать письма, их вид не превращает кровь в бурлящее шампанское, а мысли – в стайку разлетающихся шаловливых птиц…
– Alexandre Serguéévitch, que faites-vous là? A table, s’il vous plaît!
[37]
– Прасковья Александровна махнула рукой на угол, где имел обыкновение располагаться Пушкин. – Permettez-moi de vous présenter ma nièce Anne
[38]
.
Александр рассыпался в приличествующих случаю любезностях, и одновременно с произносимыми вслух словами где-то внутри него начинало все сильнее биться сердце нового стихотворения.
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
