– А чем же так нехороша была Самора, что вы так резво оттуда сбежали? – спрашивает он официанта, почти повторяя забавный вопрос о Торо и Бенавенте, заданный ему когда-то в Барселоне банковским служащим.
Официант отрицает, что он удрал из Саморы, только пятки сверкали. У него потрясающая речь, каждое его слово звучит убийственно правдиво. Заметно, что все его существо словно бы сплавлено с жизнью, с настоящей жизнью, хотя единственная его проблема – та что делает его участь удивительно незавидной, – в том, что из-за своей богатой, красивой, свободно льющейся речи он обречен до конца жизни прислуживать за столом. Очень может быть, что он и стал-то официантом только оттого, что с самого детства овладел этим языком, таким живым, таким неподдельно-испанским, языком, который со временем стал для него таким непередаваемо-естественным, что уже одно это словно бы отнимает у него всякую надежду на перемену участи. Другими словами, он стал заложником собственной неподдельности, он полностью подчинен своему языку – языку официанта-испанца, его ужасной, естественной и раскованной речи, которая кажется единственной нормальной, единственной бесконечно подлинной на тысячи миль вокруг.
Они спрашивают у официанта о результатах прошедшего в минувший четверг референдума, и, стараясь выглядеть самым осведомленным человеком в мире, тот становится в буквальном смысле слова непереносим. Чем больше он говорит, тем быстрее теряют вес его слова. Сказать по правде, они звучали легковесно с самого начала, как только он открыл рот. Он выглядит героем истории про человека, который все время носил одну и ту же добротную и элегантную синюю куртку, и к концу истории ее карманы окончательно изодрались.
Официант все еще говорит о прошедшем в четверг голосовании, но его уже почти не слушают. Сегодня воскресенье, в Дублине еще не успел остыть труп робкого, едва увидевшего свет «да» Лиссабонскому договору
[39]
– в четверг ирландцы решительно отказались к нему присоединиться, – и до сих пор повсюду видны плакаты и другие следы яркой и запутанной политической битвы кончающейся сегодня недели.
– Ирландия во всей своей красе, – пренебрежительно говорит Нетски.
Что?! Риба ощущает острое желание его убить. Его мысли стали мыслями фанатика, самого яростного из всех влюбленных в Ирландское море.
– А вы сюда зачем? – спрашивает чистопородный испанский официант.
– На похороны, – говорит Риба.
Все, кроме Нетски, уверены, что он сострил, и хохочут над его шуткой. Растерянный официант отходит, унося за ухом свой ужасающий карандаш.
Это карандаш латинской литературы, думает Риба.
Время: пять часов пополудни, сразу по выходе из хоутcкого ресторана «Globe».
Действие: все возвращаются в «Крайслер», делают огромный крюк по кольцевой дороге, едут к другому краю залива и, снова счастливо избежав Дублина, подъезжают к бару «У Финнегана» в центре Далки – тихого городка с узкими улочками, где – по большей части на шоссе Вико – происходит действие второго эпизода «Улисса» и где, как мы знаем от великого Флэна О’Брайена, все время случаются встречи, кажущиеся случайными, а магазинчики только притворяются закрытыми.
Рикардо со своим роскошным плащом на сгибе локтя – он уже убедился, что ему вообще не следовало его надевать, – находит Далки очень фенешебельным. Хавьер говорит, что частенько здесь бывает и что это очаровательнейший уголок мира. Юный Нетски не верит Хавьеру и не разделяет мнения Рикардо.
– Поверь мне, – говорит ему Хавьер, – где-то здесь в баре Джойс после смерти стоял за стойкой. Узнававшим его завсегдатаям говорил по секрету, что «Улисс» – дерьмовая шутка и дурновкусие.
Рикардо безуспешно пытается отыскать среди притворяющихся закрытыми магазинчиков хотя бы один действительно открытый – у его фотоаппарата почти разрядились батарейки.
Они проводят первичный осмотр бара с джойсовским именем – в письмах они еще несколько дней назад договорились, что именно в этих декорациях завтра будет основан Орден Финнеганов. Это был выбор Нетски, который заявил, что он ежегодно бывает в этом пабе.
Изумились бы вы или поразились до смерти, если бы я вам сказал, что теория молекулярной эволюции родилась в Далки?
[40]
Замените теорию молекулярной эволюции на орден Финнеганов, и получится еще лучше. В баре яблоку негде упасть, вероятно, потому, что по телевизору передают матч кубка Европы, а может, и потому, что бары в Ирландии вообще никогда не пустуют. Хавьер и Рикардо спрашивают себе пива, Нетски – виски со льдом.
Трезвенник Риба стыдливо заказывает нелепый жиденький чаек с молоком. И поскольку из-за этого унылого пойла на него немедленно обрушивается град издевок, Риба пытается сменить тему и спрашивает, знают ли его спутники, что в «Смерти и буссоли» Борхеса есть персонаж по имени Блэк Финнеган, хозяин таверны под названием «Ливерпуль-Хаус».
– Стало быть, мы сейчас сидим в борхесовском баре, – роняет Хавьер.
– Пусть орден тоже будет слегка борхесовским, чтобы чуть-чуть разбавить Джойса, – предлагает Рикардо.
– Можно взять отрывок из Борхеса и написать на щите ордена вроде как пояснение. Я думаю, этого будет достаточно, – говорит Риба.
– А что, у нас есть щит? – спрашивает Нетски.
Риба предлагает фразу, которую можно было бы написать на щите: «Блэк Финнеган, ирландец и бывший преступник, огорченный и удрученный тревогой за свою репутацию…»
Атмосфера в баре «У Финнегана»: непрерывное мельтешение кружек и почти скандальный шум. Расторопная блондинка и господин с грязно-серой бородой, с отваливающейся челюстью, подрагивающей, когда он говорит. Гол, забитый иностранной футбольной командой, вызывает дикий вопль ликования. Выясняется, что у польской сборной тут целая толпа болельщиков. Плотный дым, хотя по идее никто не курит. Он словно бы возник из прошлого – пустившего здесь корни и ни на сантиметр не удалившегося от бара. Мешугге, сказал бы Джойс, совсем крыша поехала. Долгое молчание за столом будущих рыцарей ордена.
– Что-то мне ничего не приходит в голову по поводу погребения эпохи Гутенберга, – внезапно нарушает тишину Нетски.
Хавьер и Рикардо полагают, что он просто вспомнил недавнюю шутку Рибы. Но после долгих объяснений потихоньку понимают, что он абсолютно серьезен и речь действительно идет о том, чтобы отслужить завтра заупокойную мессу по «Улиссу», венчающему золотую эру книгопечатания, а заодно и по всей этой эре. Реквием по концу эпохи. А не предупредил он их, потому что забыл.
