Я уже писал, что из английских уроков ничего не вышло. Мне сказали, что те, кто сначала разрешили эти занятия, впоследствии отменили это разрешение. А как было бы славно вести курсы языка при библиотеке!
Мой бюджет таков. Обед дорог, стоит три рубля, хлеб один рубль в день и прочая еда один рубль в день. Итого рублей сто пятьдесят – сто шестьдесят – питание. Комната – двадцать рублей. Отопление – двадцать рублей, белье, баня, керосин, остальные мелкие расходы – рублей тридцать в месяц. Итого двести двадцать – двести тридцать. Зарплата – триста пятьдесят, фактически – триста десять.
…Напиши мне, где ты обедаешь, где Геня обедает, сколько стоит обед, как кормят.
…В занятиях погрузился в историю. Читаю прекрасную книгу Меринга – “История Германии”. Жалею, что эта книга мне не встретилась много лет назад. Восхищает каждая строка. В его оценке средних веков, папства и христианства – громадная широта обобщения.
Попутное чтение – четыре книги утомительного “Жана-Кристофа”, любопытного французского писателя Жироду (вот кому подражает Олеша), Мазуччо Гвардато (современник Боккаччо), Шопенгауэра “О сущности музыки”. Очень интересно, но чего-то важного недоговаривает.
…Почти каждый день работаю над рассказом “Человек и вещь”. Против моего желания он разрастается.
Это уже почти повесть, печатных листов пять-шесть. Работа идет крайне медленно. Слово за словом, фраза за фразой шлифуется. Перечитываю по десять раз, нет, больше, бесконечное число раз. Сюжетная схема уже устоялась, теперь работа над деталями, характерами, которые должны быть даны мимоходом, краткими и по возможности острыми характеристиками. Удачно вышла эротическая сцена…
Adio. Когда придет наконец подтверждение о полученном масле? Жду его с нетерпением. Я.
08.2.1935
…Ты пишешь, что моя политическая эволюция отдаляет меня от тебя, что та трещина, которая все годы существовала, углубляется. Но ведь мы не имеем возможности для глубокого и серьезного разговора. Я жду того времени, когда мы сможем общаться не письмами, а по-человечески. Многие твои раздраженные мысли мы могли бы сгладить. Ты неправильно меня поняла, когда я написал, что нет смысла ходить на занятия “ист партом”. Если ты решила заниматься, плохого в этом нет. В узнавании нового вообще плохого быть не может. Уровень теперешнего преподавания мне не кажется хорошим. Возможно, я ошибаюсь. Когда начнешь заниматься, напиши, насколько это интересно.
…Сорок пять лет – это, действительно, неважно. Теперь уже видно, что и в шестьдесят пять лет я буду такой же, как сегодня. С годами зреешь, работоспособность, оказывается, растет, и, по правде говоря, умнеешь. Проживем мы с тобой не меньше семидесяти лет.
…книги по литературе. Четыре тома Когана. История новейшей русской литературы. Взял только ради Брюсова, который сделался родным поэтом, а попутно прочел все. Узнаю́ массу сведений, которые давно нужно было знать. Коган – неглубокая книга, но крайне богатая материалом и даже идеями, автору не принадлежащими.
А в очереди на столе уже лежат “Очерки по мировой литературе” Луначарского. Я не даю себе воли, а то притащил бы еще массу книг по естествознанию, по физике. Все-таки на столе лежит “История материков” (книга по географии). История займет меня до весны или даже до лета. Прохожу среднюю историю, а там – русская и новая. У меня такая спешка, как будто осталось мало жить или как будто впереди экзамены. Из каждой книги остается что-нибудь в моих записях.
Очень понравилось место о споре, является ли Горький пролетарским писателем или нет. Луначарский пишет: нельзя так – создать мерку пролетарского писателя и приложить ее как аршин к писателю: подходит или не подходит. Горький – громадное явление в литературе, и нужно действовать наоборот: исходя из самого Горького, сконструировать понятие пролетарского писателя. Не мерки создают вещи, а из самих вещей рождаются мерки.
Я когда-то читал и Андреева, и Сологуба, и Брюсова, и Бальмонта, и только сейчас при чтении этой книги все разрозненные случайные впечатления встали на свои места и расположились в систему. А система родилась, потому что они все – прежние – освещены тем светом, который бросает на них прожектор революции.
…Получила ли ты письмо, в котором цитата из Стерна эротического свойства, описание утреннего туалета, как я ношу дырявые носки, вкладной рисунок черновых набросков с греческими фразами, стихи Сельвинского, одно нежное письмо, где писал об аромате бедности, большое политическое письмо, кончалось фразой Гёте: “alles ist gesagt”
[2]
? Не могу придумать системы – может, начать опять нумеровать письма, как мы это уже когда-то делали?
…Сообщи, какое из этих названий на твой взгляд больше подходит для рассказа.
Подзаголовок будет – Деловая повесть.
Человек и вещь
Вещь и человек
Вещи: хозяева и рабы.
Про Генриха давно не писала!
Написал бы побольше, но уже пять часов. Спешу в клуб на спевку хора. Третью неделю как меня пригасили вести занятия. Обнимаю, родная. Я.
ЯКОВ – СЕСТРЕ ИВЕ
14.2.1935
Милая Ивочка! Как обрадовало меня твое письмо! Я понял из него, что тучи несколько развеялись. Я пишу маме, понимая, что она вас информирует. Но ведь маме всего не напишешь! Но от нее знаю я о ваших домашних делах и догадываюсь, что ей не все сообщают. Этот знак умолчания висит над нами, близкими людьми, столько лет. В двух словах скажу о себе. С работой у меня было много затруднений. За год пребывания я переменил много должностей. Даже не думал, что я так снаряжен для бега с препятствиями. Был бухгалтером, экономистом, учителем музыки, учителем пения, даже учил играть на гармошке, которую прежде в глаза не видел. Теперь состою тапером в танцклассе и стал большой спец. по вопросам фокстрота, всех вальсов (бостон, английский, американский), танго и румбы. Могу свидетельствовать, что фокстротизация Бийска идет неимоверным темпом. Целые учреждения от курьера до председателя записываются в танцклассы. Такие солидные люди, как председатель Маслотреста, местный прокурор и начальник местной милиции, фокстротируют! Скоро, вероятно, дойдет очередь и до банка. Солидные люди прячут свое смущение за ширму коллективности: весь коллектив танцует, неудобно отставать.
На днях была вечеринка у знакомых, именинница хозяйка, пригласили и меня. Ужин был чудовищно разнообразен, я насчитал двадцать видов закусок, в том числе такие экзотические вещи, как маринованная цветная капуста, маринованные тыква и свекла. Провинциальное веселье весьма ограничено. Масса дурного вина и еды, и шум как суррогат веселья. Чем громче, тем веселее. Трудно отказывать на приглашение выпить, но я был тверд и после двух рюмок решительно забастовал. Помнишь киевскую вишневку, которую Дуня сама заготавливала? Вот ее помню как лучший из напитков – цветом, вкусом, запахом, крепостью…
Танцевали фокстрот, я играл на дряхлом пианино, танцевали в меховых вывернутых наружу шубах. Пели и кричали такие шедевры, как “Из страны, страны далекой”, “Дни нашей жизни” и другие образцы музыкальной палеонтологии. Я играл под танцы невозможную мешанину, что придет в голову.
